Екатерина Медичи

Всегда владеющая своими эмоциями, особенно в напряженных ситуациях, королева-мать, которую несли на носилках, решила, как обычно, отправиться на мессу в Сен-Шапель. Сойдя с кресла, она указывала, как пройти через баррикады, словно в них не было ничего необычного. Ее пропустили, приветствуя с большим уважением, причем очевидцы отмечали, что королева-мать «демонстрировала спокойное улыбающееся лицо, как будто ничто ее не удивляло». Решительная женщина, больная и страдающая из-за судьбы своего сына, она все еще сохраняла отвагу и была готова принять любую ситуацию с той же непоколебимой стойкостью, с какой делала это всю жизнь. Никогда Екатерина не казалась более величавой, чем в это шествие по баррикадам, которые жители возвели, чтобы запереть ее сына в Лувре. После мессы, вернувшись к обеду с ближайшими друзьями, королева тихо и безутешно плакала.

На заседании совета в тот день Екатерина заставила сына оставаться в Париже, хотя ее голос одиноко звучал в хоре голосов, убеждавших короля уехать. Она настаивала: «Как я вчера поняла из слов месье де Гиза, он готов увещевать толпу; я вернусь к нему теперь же и смогу убедить его разобраться с бедами». Времени оставалось совсем мало. Новые ворота оставались единственными открытыми воротами в городе, которые по случайному стечению обстоятельств солдаты Лиги не охраняли. Но как долго это продлится? Гиз поспешил известить губернатора Орлеана: «Я победил швейцарцев, изрубил на куски половину охраны короля и держу Лувр под полным наблюдением, так что знаю обо всех, кто в нем находится. Эта победа столь велика, что память о ней будет жить вечно». Екатерина после заседания совета бросилась к Гизу и умоляла его унять безумие на улицах. Он же отвечал, что не в состоянии справиться с бунтующей толпой, ибо это то же самое, что «усмирять разъяренного быка». Услышав это, Екатерина повернулась и шепнула что-то секретарю Пинару, сопровождавшему ее. Тот извинился и оставил королеву-мать и Гиза наедине.

Пинар отправился сообщить королю, что тот должен покинуть город без промедления, но Генрих и не ждал сигнала матери. Он уже уехал, оставив мать разбираться с делами в столице. Толпа уже двигалась к Лувру, желая схватить «братца Генриха», а тот в это время спокойно прошел по саду Тюильри к конюшням. Он и горсточка его близких друзей без шума забрались на уже оседланных коней и проехали через Новые ворота, находившиеся рядом со стеной сада. Вначале ехали шагом, а потом пустили коней в галоп, в направлении Рамбулье, где остановились на ночлег, а затем на рассвете 14 мая выехали к Шартру. Примерно час спустя после того, как Пинар покинул дворец Гизов, новости о бегстве короля достигли ушей герцога, который все еще разговаривал с Екатериной. Он вскричал: «Ах! Мадам, я погиб. Пока ваше величество задерживали меня здесь, король покинул нас, чтобы навлечь на наши головы еще большую беду!»

Утром 14 мая должен был собраться Парламент. Здесь оставалось еще изрядное количество людей, ненавидевших Лигу и хранивших преданность королю, как бы слаб он ни был. Эти люди исповедовали веру в то, что король является помазанником Божьим, и потому никто не может узурпировать его права на трон. Гиз настаивал на начале сессии, но Ашиль де Арле, президент, упрекнул его: «Очень прискорбно видеть, как лакей изгоняет господина. Что до меня, то моя душа принадлежит Господу, сердце — королю, а тело — в руках негодяев. Делайте, как вам будет угодно».

Гиз в качестве меры предосторожности занял несколько стратегически важных городов вокруг Парижа, чтобы не оказаться в блокаде, затем заменил преданных королю муниципальных чиновников членами Лиги. Герцогу прислали ключи от Бастилии, и Лига немедленно начала забивать камеры своими врагами. Контроль над Арсеналом тоже перешел в их руки. Гиз постарался утихомирить разгоряченную толпу, никто не посмел грабить и громить королевские владения, обстановка на улицах почти нормализовалась. Но без короля Париж не представлял интереса для Гиза: своим бегством Генрих спутал его карты. Как человек чести, Гиз не собирался убивать Генриха исподтишка, но вот взять его под контроль в столице как пленника ради победы католического (а значит, и его собственного) дела рыцарственная щепетильность ему не мешала. Народ не винил Гиза за побег короля, и это доказывает его высокую популярность в массах.