Екатерина Медичи

Прошло чуть более четверти часа, и они возвратились к воротам, но теперь с ними была баронесса де Савуази — с поникшей головой и удивленным взглядом потухших глаз. Она не знала никого из тех, с кем шла теперь в строгом молчании по булыжной дорожке к монастырским воротам и, несмотря на то что ей огласили приказ, все еще не могла поверить в свое освобождение; столкнувшись в стенах монастыря Нотр-Дам с ложью, подлогом, тупостью и лицемерием, она и сейчас думала, что ее ведут либо к месту казни, либо для новых пыток. Каково же было ее удивление, когда ее со всеми подобающими почестями, будто дочь короля, усадили в неизвестно откуда взявшуюся карету и повезли прочь с этого места, а спустя некоторое время она уже находилась во дворце Монморанси в объятиях принцессы Дианы Ангулемской.

Отныне Камилла стала жить здесь на положении затворницы, но зная, что сюда не доберутся ни слуги короля, ни шпионы святой инквизиции. В дом принцессы Ангулемской герцогини де Монморанси, дочери короля, без ее дозволения королевская стража войти не могла, даже, невзирая на приказ инквизитора. Не решилась бы она действовать и силой, имея даже приказ короля: дворец охранялся лучше и надежнее, чем Лувр; герцог Монморанси всегда держал при себе пять рот гвардейцев, не считая швейцарской стражи. Да и кому могла прийти в голову мысль искать беглянку в доме у герцога? А особняк де Савуази Диана взяла под свою защиту, поселив в нем одну из своих фрейлин Луизу де Витри.

Лесдигьер с Шомбергом, как и было задумано, произвели вместе с герцогом инспекцию одного из его родовых замков и спустя некоторое время вернулись в сопровождении своих ста всадников в лагерь Таванна.

Епископ Лангрский получил нагоняй от кардинала и от святой инквизиции, ибо это по его совету Камилла была упрятана в монастырь Раскаявшихся грешниц. Что касается короля, то он догадался, чьих это рук дело, но изобразил на лице недоумение, пожал плечами и ответил, что не помнит, когда и при каких обстоятельствах он подписывал сей приказ об освобождении; должно быть, его подсунули ему среди каких-то малозначащих бумаг.

Получив такой ответ, кардинал помчался к королеве.

— Мадам, в нашем королевстве творится черт знает что! Какие-то люди среди бела дня, причем одетые в форму королевских гвардейцев, проникают в монастырь, предъявляют настоятельнице приказ об освобождении пленницы, подписанный королем, и увозят ее в неизвестном направлении! Прикажите немедленно же начать розыски беглянки и учинить следствие по этому делу!

— Вы о ком?

— О баронессе де Савуази. Королева откровенно расхохоталась:

— Что, проворонили?

Кардинал, словно зверь в клетке, метался от стены к стене, в бешенстве отбрасывая ногами попадавшиеся ему на пути стулья и бросая на королеву-мать совсем не любовные взгляды.

— А что же король? — улыбалась Екатерина. — Ему вы говорили об этом?

Кардинал остановился посреди зала, широко расставив ноги:

— Он сказал, что не помнит, когда подписывал такой приказ. Но уж коли он подписан, то тут уже ничего не поделаешь.

— Чего же вы хотите от меня?

— Но печать? Как появилась на этой бумаге королевская печать, ведь она хранится у меня?

— Значит, это вы ее поставили, ваше преосвященство.

— Мне вовсе не до шуток, мадам, и я вновь прошу вас учинить следствие по этому делу.

Екатерина встала с места:

— Занимайтесь этим сами, коли хотите, господин кардинал, а у меня есть заботы поважнее.

Она пошла по коридору, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась и задумалась о чем-то; потом обернулась, долгим взглядом посмотрела в ту сторону, где остался кардинал, покачала головой и внезапно от души рассмеялась:

— А молодчина этот Лесдигьер! — И все с той же добродушной улыбкой на лице прибавила, трогаясь с места: — Честное слово, за такого и я бы пошла.

А Диана де Франс тем временем холодными зимними вечерами наслаждалась обществом своей подруги и с бьющимся сердцем слушала ее рассказ о том, какие ужасы и пытки первой степени довелось ей претерпеть в застенках монастыря Нотр-Дам.

Камилла рассказала ей о том, как, руководствуясь указаниями Нарбонского собора 1244 года и получив согласие епископа, инквизитор применил к ней несколько видов устрашающих пыток, после чего ей был вынесен весьма неопределенный, ввиду отсутствия четкого устава у инквизиторов, приговор. Ей, как раскаявшейся и вернувшейся в стадо «матери всех страждующих», назначили епитимью сроком на один год с отбыванием заключения в монастыре Раскаявшихся грешниц. При этом предусматривалось право церкви конфисковать имущество осужденной.

Что касается самих епитимий, то они представляли собой неусыпное чтение молитв во славу Бога, посещение обителей Божьих и «святых» мест, безукоризненное исполнение церковных обрядов и щедрые пожертвования на богоугодные дела. Назначенная сроком на один год, такая епитимья могла продолжаться и более длительное время и вела в конечном итоге к полному разорению наказуемого.