Екатерина Медичи

…Медленно текли минуты, сливающиеся в часы. За окном уже хозяйничала ночь, но старый коннетабль не замечал этого. Вся обстановка комнаты словно бы перестала для него существовать. Сидя почти в полной темноте, он словно в сомнамбулическом сне глядел на изображение Дианы-охотницы с луком и стрелами за спиной и не мог оторвать от нее глаз. Это была его Диана, та, которую он, не смея никому признаться в этом, всегда любил, и этот образ, изображенный на полотне, он отождествлял с той Дианой, живой, которая всегда была в его сердце, но сердце которой было занято другим. Теперь ее нет; он ездил в замок Анэ и видел ее, лежащую в гробу. Она была все так же хороша, как и тогда, двадцать лет тому назад. Смерть не изуродовала прекрасных черт ее лица, казалось, что она только спит и вот сейчас проснется и скажет: «Здравствуйте, Монморанси, вы пришли меня навестить?» От этой мысли холодок пробежал по спине у коннетабля. Но он все же наклонился над гробом. И когда поцеловал ее в холодный лоб, то удивился, почему же это она не встала и ничего не сказала ему? Это был единственный поцелуй в их жизни, и ей он достался при ее смерти, а ему при последнем прощании с нею. Он долго смотрел на нее тогда, будто боялся, что не запомнит дорогих ему черт, и удивлялся, почему он так мало смотрел на нее при жизни, если сейчас никак не может наглядеться. Тогда она принадлежала королю, и он не смел преступить дорогу монарху, сейчас она не принадлежит никому, только Богу, и он снова не мог обладать ею, потому что душа ее уже отлетела на небо, покинув бренную оболочку. И это все, что осталось от нее коннетаблю. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он не видел и не чувствовал, что уже давно держит в своих руках ее безжизненную, холодную ладонь, будто бы желая своим теплом отогреть ее, воскресить к жизни. Но тщетно. И, едва он отпустил ее, она покорно легла поверх покрывала на то место, которое отныне было уготовано ей Богом.

А эта, на картине, казалась живой, у нее были открыты глаза. Монморанси даже захотелось поговорить с нею, но ответит ли она ему? Скорее всего, нет. Внезапно сомнение овладело им. Разум подсказывал, что это видение, бесплотный дух. Но чувства, эмоции взяли верх. В какой-то момент ему даже показалось, что Диана шевельнула рукой и поманила его пальцем. Коннетабль задрожал от страха и теперь уже неотрывно смотрел на эту руку, ожидая, что произойдет дальше.

Луна выглянула из-за туч, скупо осветив комнату, где обезумевший старик, сам того не понимая, вызвал в своем помутившемся сознании образ умершей Дианы, отождествив его с созданным кистью художника портрете. В призрачном свете луны коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.

У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда Монморанси поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.

И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.

— Шомберг! — задыхался Монморанси. — Огня! Скорее!

Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!

— Монсиньор… Что с вами?

Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.

— Что вас тревожит? — спросил он.

— Диана, — прошептал Монморанси. — Она только что сошла вниз.

Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли старик уме.

— И где же она теперь? — осторожно спросил он.

— Опять там… — был ответ.

Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:

— Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.

— Тени умерших чередою проходят передо мной, — глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.

— Ну и пусть себе проходят, — спокойно ответил верный слуга, — на то они и тени.

Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.

— Быть может, они зовут меня к себе?

— Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.

— А ты, Шомберг, — коннетабль трясущимися руками ухватил его за рукав рубахи, — ты ведь не покинешь меня? Не бросишь здесь одного?

— Ну что вы, монсиньор.

— Я боюсь, Шомберг.

— Чего?

— Ее! — И он снова повернулся к картине. — Она сердится на меня. Это значит, что она придет еще. Придет за ответом!