Екатерина Великая

— А?.. Что?.. — Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала… Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.

— La sonate: «au clair de lune»,[51] — подсказал он.

Гудович добавил:

— «L'apres midi d'un faune».[52]

— Что, милая, — сказал Государь, — забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.

Молодой Барятинский не унимался:

— Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous?[53]

— Une fleur, — робко переспросила принцесса. — Une fleur?[54]

— Un chardon,[55] — выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.

У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем «не в параде» толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.

— Очень всё сие странно, — сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.

— Где Её Величество?..

Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:

— Её Величество ранним утром изволили уехать.

— Что ты, братец, мелешь… Как?.. Куда уехать?..

— Больше некуда, как в Питербурх.

Люди стояли без шапок, растерянные, смущённые, и Государь строго посмотрел на них, но он всё ещё был далёк от мысли, что его жена могла быть способна на что-нибудь серьёзное, всё ещё казалось ему, что это шутки, игра, забавное приключение, которое готовится ему, чтобы всё потом разрешилось смехом и дурачеством.

— Вздор!.. Всё вздор!.. Арабские сказки какие-то!..

Государь распахнул зазвеневшую стёклами дверь и пошёл по маленьким и низким залам и комнатам дворца. За ним, в отдалении, робко и смущённо шла его свита. В ней уже шептались, в ней уже подозревали недоброе и боялись и взвешивали, что делать и как поступить, если?.. Точно нежилой был дворец. В столовой стол не был накрыт скатертью и казался печальным. В антикамере спальни Государыни на кресле горбом лежала приготовленная парадная серебристо-серая пышная «роба». На туалетном столике у выдвижного зеркала были разбросаны коробки с пудрою и мушками, флаконы с духами и шпильки. Сладко пахло духами, и запах этот вызывал больше всего воспоминаний о ней. Занавеси на окнах были спущены, в спальне стоял утренний полумрак, неприбранная постель, казалось, хранила тепло её тела.

— Мис-стификация какая-то!..

Государь заглянул под низкую кровать, точно может там прятаться от него Государыня! Открыл двери уборной. Нигде, никого.

— Где Шаргородская?..

Никто не ответил. Свита столпилась у дверей спальни, не смея туда войти. Старый Миних стоял впереди всех. Его лицо было серьёзно и угрюмо. Он-то знал, как исполняются заговоры. Князь Трубецкой, стараясь быть спокойным, сказал:

— Ваше Величество, возможно… Павел Петрович внезапно захворать изволил?

— Вздор… Вздор, — фыркнул Государь. — Не такая она мать!.. Меня… слышишь — меня раньше её уведомили бы… Панин знает.

Среди придворных шорохом пронёсся шёпот. Воронцов предложил:

— Ваше Величество, прикажите князю Трубецкому, графу Шувалову и мне скакать в Петербург. Мы доподлинно узнаем, что там такое случилось.

— Ты, братец, думаешь?.. Что ты, братец, говоришь такое, в толк не возьму.

— Вам ведомо, Государь, как Государыня меня слушает… Быть может?.. Безумные какие мысли?.. Разные «эхи» последнее время были. Государыня была задумчива… Я усовещу её… Верну к повиновению… Привезу сюда.

Блуждающим, безумным взглядом Государь посмотрел на Воронцова и, ничего не отвечая на его предложение, пошёл по дворцу. Он раскрывал шкафы, стучал тростью по диванам, поднимал перины на постелях горничных.

— Ш-шутки… ш-ш-шутить!.. Не позволю-с!.. Надо мною шутить! Глупо, сударыня… — Нижняя челюсть его прыгала от волнения. В зале он наткнулся на хохочущую фрейлину Елизавету Романовну. Той всё это казалось забавным и немного неприличным приключением.

— Чему смеёшься?! — закричал Государь. — Вот всё мне не верила. Говорила, что она на сие не способна. На шалости да на глупости все вы способны. Ш-шутки ш-ш-шутить!.. Бежала… Ужели и точно бежала?.. А?.. Да… — Он обернулся к Воронцову: — Что же, скачите, пожалуй… Вези её проворнее сюда… Посмеёмся вместе.

Когда вышли в парк, кто-то сказал, что тут есть француз-лакей, только что приехавший из Петербурга. Государь потребовал его к допросу. Это был молодой человек, мало что понимавший в том, что он видел.

— Sire,[56] — сказал он, тараща большие чёрные глаза на Государя. — Её Величество действительно в Петербурге. Так говорят. В Петербурге большой праздник… le jour de votre fete…[57] Все войска стоят на улице под ружьём.

Государь отвернулся от лакея и торопливыми неровными шагами пошёл обратно к фонтанному каналу.

— Как-кой бол-лван!.. Войска под ружьём!.. Вы слышали!.. А?.. Она способна на оное… Ну что же?.. Коли так — я принимаю вызов. Война — так война! Гудович, скачи-ка, братец, в Ораниенбаум… Тревога всему лагерю… Именем моим… Пароль объявишь… Гусарский полк галопом ко мне… Посмотрим!

Государь шёл так быстро, что свита отстала от него. Государь услышал, что кто-то бежит за ним, тяжело дыша.

— А?.. Миних?.. Что скажешь, старина?.. — По-немецки обратился Государь к нагнавшему его фельдмаршалу.