Екатерина Великая

Воронцов тяжело переживал происходящее. Пока Радищев находился в крепости, он писал своему брату Семену, посланнику в Лондоне: «Я не знаю ничего более тяжелого, как потеря друзей, в особенности когда не распространяешь широко свои связи… Я только что потерял, правда, в гражданском смысле, человека, пользовавшегося уважением двора и обладавшего наилучшими способностями для государственной службы. Его… помощь мне была велика. Это — г-н Радищев; Вы несколько раз видели его у меня, но я не уверен, что Вы хорошо знали друг друга. Кроме того, он исключительно замкнут последние семь или восемь лет (со времени потери жены. — О. E.). Яне думаю, чтобы его можно было заменить; это очень печально. Не был ли он вовлечен в какую организацию? Но что меня, однако, более всего удивило, когда случившееся с ним событие стало широко известно, это то, что я в течение долгого времени считал его умеренным, трезвым и абсолютно ни в чем не заинтересованным, хорошим сыном, отцом и превосходным гражданином… Он только что выпустил книгу под названием „Путешествие из Петербурга в Москву“. Это произведение якобы имело тон Мирабо и всех бешеных Франции» ^[1451].

Если это письмо не предназначалось графом специально для перлюстрации, то оно свидетельствует о том, что книга Радищева была для Воронцова полной неожиданностью. Настораживает одна деталь. «Путешествие…» было подарено автором своему покровителю, а незадолго до ареста подчиненного Александр Романович советовал ему принести государыне повинную. Из письма же следует, что граф не способен сам оценить произведение и ссылается на чужие мнения: «…якобы имело тон Мирабо». Вроде бы не читал сам.

Впрочем, из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…». Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, чем в мемуарах, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?» ^[1452]

Итак, все всё читали, но опасались говорить об этом прямо.

Радищев провел в ожидании смертной казни полтора месяца. С 24 июля по 4 сентября. 43 дня, каждый из которых мог стать последним. В минуты отчаяния он грыз серебряную ложку — на ней остались следы зубов ^[1453].

Человек XVIII века умел наглядно продемонстрировать свои страдания. Не стеснялся публичных слез, обмороков, случались даже прилюдные исповеди. А уж наедине с самим собой… Правда, серебряная ложка как-то выбивается из привычной картины: мрачные сырые стены каземата, несчастный узник в ожидании казни, «кнутобоец» за стеной. Еще больше может удивить меню заключенного:

« Воскресенье:1. Суп с перловыми крупами. 2. Кислая капуста с сосисками. 3. Жареная говядина.

Понедельник:1. Суп зеленый с поджаренным белым хлебом. 2. Вынутую из оного говядину облить соусом. 3. Жареный гусь.

Вторник:1. Горох, протертый с ветчиной и мясом. 2. Картофель. 3. Жареный поросенок.

Среда:1. Шти или бураки с говядиной. 2. Рыба в соусе или с хреном. 3. Жареные утки.

Четверток:1. Суп с рисными крупами, с телятиной. 2. Капуста свежая с карменадом. 3. Жареная говядина.

Пятница:1. Уха с рыбою. 2. Битое мясо. 3. Жареная дичина.

Суббота:1. Лапша с говядиной. 2. Рыба в соусе. 3. Жареные цыплята» ^[1454].

Такое меню полагалось привилегированному заключенному, дворянину. А Александра Николаевича никто дворянства не лишал. Правда, и остальные не голодали: каша с маслом, суп с говядиной, по воскресеньям и праздникам жареное мясо, квас. Кроме того, полагалось вино с водой и дважды в день, в 8 утра и в 4 дня, — чай «со всем чайным прибором». Имеются в виду не только чашки с блюдцами и салфетки, но и сладкое — сдобы. Теперь ясно, откуда взялась серебряная ложка.

Кто действительно пострадал, так это старики-родители Радищева. При известии, что их сын — государственный преступник, приговоренный к смерти, мать Феклу Степановну разбил паралич, а зрение отца Николая Афанасьевича помутилось настолько, что он больше не мог писать и читать. Окончательно ослеп Радищев-старший в 1794 году, узнав, что сын женился на свояченице, то есть на близкой родственнице, вопреки религиозному запрету. «Женись ты на крестьянской девке, — диктовал он письмо, — я б ее принял как свою дочь» ^[1455]. Конец жизни Николай Афанасьевич, замаливая грехи сына, провел в Саровской пустыни, благотворителем которой долгие годы являлся.