Екатерина Великая

Мирович как на иголках сидел. Ему казалось, что здесь не могло быть иных разговоров, как о безымянном колоднике, который вот он — всего в нескольких шагах от них сколько уже лет томится без вины в тюрьме. С крыльца дома коменданта была видна казарма, где помещался колодник. Мирович твердо решился в это дежурство привести в исполнение свой дерзновенный план и для этого привез с собой манифест и другие заготовленные бумаги. Он ни о чем другом не мог думать, ему казалось, что и другие так Или иначе должны заговорить о колоднике и вот тогда он и попробует склонить их на свою сторону и сделать их своими сообщниками. Мирович бледнел, скрипел зубами, мучительно сжимал скулы и все ожидал удобного случая, чтобы заговорить о том, что так его мучило.

Все говорили о рыбах.

Полный, краснощекий комендант, в кафтане нараспашку, без парика, шлепая пухлыми, по-воскресному чисто выбритыми губами, рассказывал со вкусом, какие лососи раньше лавливались в Ладожском озере.

— Мой отец говорил, будто при Петре однова поймали лосося немного разве поменьше, как поручик будет.

— Вот это так лосось!.. Корова, не лосось, — сказал Шелудяков, — поди, не всякая сеть и выдержит.

— Ныне таких что-то не видно. В аршин, редко в полтора.

— Хорошая рыба… Вкусная… И ловить ее интересно.

— Сиг тоже, раньше бывало, как пойдет, ну, чисто стадами. А корюшка — сеть вынуть — серебро, да и только. Красота…

— Ежели жареную, в сухарях, с лучком… Ар-р-ромат… Чай пить пошли на вольный воздух. Солнце перевалило за

полдень, длинные тени потянулись от домов и крепостных стен. Стол и скамьи вынесли на галерею, откуда виден был маленький двор и в нем узкая дверь и крутые каменные ступени. Около двери стоял часовой гарнизонной команды. Там и был безымянный колодник. Уселись за длинный стол, гарнизонный солдат в белом камзоле принес шипящий самовар, подал баранки и клубничное варенье. Комендант, прищурив пухлые, в красных веках глаза, смотрел на таинственную дверь. У Мировича сердце прыгало от волнения, вот-вот он скажет что-нибудь о колоднике, и начнется волнующий разговор, и будут сказаны слова участия, сожаления, желания помочь, восстановить правду на земле.

Комендант пошлепал беззвучно губами, сам заварил чай и заговорил сытым, приятным, медлительным голосом:

— В бытность мою на службе на Волге очень пристрастился я чаи распивать. По мне, лучше всякого меда или сбитня… Вот, судари, покушайте клубничного вареньица, мне попадья наварила. Я тут на эскарпах солдатишкам на забаву огороды насадил, так клубничка у меня в нонешнем году такая хорошая уродилась, ни у кого такой нет.

— У вас, чаю, по лесам и гриба много, — сказал Бессонов.

— Гри-и-иба?.. И, братец… Мало сказать — много — уйма!.. Вот, пожалуй, недельки через две — в сосняках гарькушки, сыроежки пойдут — кустами… А в августе в осинник поведу, там подосинники — шляпки, как кирпич, ножка крепенькая, в черных волосах…

— Ежели в сметане… Ар-р-ромат, — сладостно прошептал Шелудяков.

Все смотрели на двери с часовым и точно нарочно не видели их. Один Мирович их видел, бесился и молчал.

После чая пошли промяться, погулять, взять хорошенько воздуха. Комендант хотел показать свои огороды.

— Мирович, — благодушно сказал он, — прикажи, братец, Проломные ворота отпереть, мы маленько по крепости пройдемся.

Мирович пошел вперед. Комендант с Шелудяковым, Бессонов с Загряжским, за ними Чефаридзе шли по узкой деревянной галерее и спускались по лестнице к крепостным воротам. Все были в расстегнутых кафтанах, шли вразвалку, останавливались, размахивали руками. В душном воздухе мягко звучали их голоса. Мирович пропускал их в ворота.

— Боровик, — говорил басом комендант, — боровик по лесам низкий, широкий, шляпка в морщинках, как во мху или в траве укроется — его и не приметишь… Под сухим-то листом шляпка в морщинках — чистая тебе старинная бронза…

— Ар-р-ромат, — вздохнул Шелудяков. — В Питер на Сенной торг, поди, много отсюда гриба везут.

— Коробами, на лодках… по каналам тоже… Мохом укроют и везут… Из Новгородской округи тоже… Там гри-иба-а!

— Государыня, сказывают, до грибов охоча.

— Нонешняя не так, покойница, та точно понимала прелесть…

— Ар-р-ромат!..

Мирович пошел рядом с Чефаридзе.

— Эка у вас, душа мой, какой благодать, — сказал Чефаридзе. — Жарко, а совсем не душно. Озеро — скажи пожалуйста — чистое море… А голубизна!.. Воздух!.. Це-це!

— В казематах дышать нечем, — строго сказал Мирович.

— А что, скажи пожалуйста, разве много узников у вас?..

— Чай, сам знаешь, — сказал Мирович и придал своему лицу мрачное и таинственное выражение.

Но Чефаридзе, бывший под обаянием прекрасного летнего дня, вкусного сытного обеда, чая с ромом, ничего не заметил. Он просто, беспечно и равнодушно сказал:

— А правда, скажи, душа мой, здесь содержится Иван Антонович?.. В бытность мою сенатским юнкером я о нем от сенатских подьячих разные сведал обстоятельства.

— Я-то давно знаю, — сурово сказал Мирович. — Безвинный страдалец.

— Да-а… А сенатские говорили — между прочим — полноправный Император российский. Це-це!