Екатерина Великая

Что же приказывать? До сих пор Екатерина Алексеевна только повиновалась — сначала матери, потом тете, учителям и воспитателям. Она сказала, что подумает, и распустила свой двор. В этот вечер она писала отцу длинное восторженное письмо. Она описывала, какой у нее теперь двор, гораздо больший, чем у ее матери, как ее все балуют, и окончила свое письмо привычной подписью: «Остаюсь во всю жизнь с глубочайшим почтением, вашей светлости всенижайшая и всепокорнейшая дочь и слуга София А.Ф. принцесса Ангальт-Цербстская»…

Принцесса Иоганна, которой Екатерина Алексеевна показала свое письмо, пришла в негодование.

— Ну вот!.. И когда ты научишься!.. Ну какая ты теперь София?.. Ты должна подписывать: «Екатерина С. А. Ф. Великая Княжна…» У тебя уже свой двор есть. А ты!.. Все пересаливаешь… Как и твой отец слишком уж стал почтителен к тебе… Он тебя иначе как «Ваше Императорское Высочество» и не именует. Точно ты для него перестала быть прежней девочкой Фике!..

Лицо принцессы Иоганны раскраснелось, непривычные злые искры горели в ее глазах.

«Что это? — подумала София. — Неужели зависть?.. Ревность?.. Мама меня ревнует?.. Завидует мне?.. Как это все странно!..»

Но двор Екатерине Алексеевне пригодился. Какое удивительное лето стояло в Москве, какие были долгие дни, и точно не хотело солнце расставаться с землею, все млело по небу алым закатом, волновало загадочными пестрыми облаками, висевшими над дворцовыми садами! Государыня уехала, уроки прекратились, и полная праздность была вокруг Екатерины Алексеевны, эта праздность была бы утомительна и скучна, если бы двор не придумывал непрерывные забавы. То играли в жмурки по залам опустевшего дворца, то выйдут на садовую лужайку, принесут серсо и станут швыряться плавно и красиво летящими тонкими кольцами или станут по краям, возле кустов, и начнется бесконечная игра в мяч, где каждый показывает гибкость и легкость движений, меткость глаза и проворство рук. А когда вдруг набегут, неся прохладу, тучи и пахнет летним дождем, все общество убежит в залы, раздвинут ломберные столы, Нарышкин с треском распечатает колоду карт и начнется бесконечная игра в берлан, а иногда и в фараон. Играли на деньги, и, к ужасу Екатерины Алексеевны, у нее появились карточные долги своим придворным.

Иногда вечером сидят в маленьком зале, свечей не зажигают, в комнате от садовых кустов стоят зеленые сумерки, младшая княжна Голицына сядет за клавикорды, и прообраз русского романса — песня на ломоносовские слова — зазвучит по залу. Поет бархатистым баритоном «Большой Петр» — Бестужев.

Сокрылись те часы, как ты меня искала,
И вся моя тобой утеха отнята:
Я вижу, что ты мне не верна ныне стала,
Против меня совсем ты стала уж не та…

Кто-нибудь из фрейлин, девица Кошелева чаще всего, вздохнет тяжело. Струны звенят, льется тихая, полная грусти мелодия, Большой Петр продолжает со страстью и упреком:

Мой стон и грусти люты
Вообрази себе
И вспомни те минуты,
Как был я мил тебе…

Вдруг распахнутся на обе половинки двери, и шумный, крикливый ворвется в залу Великий Князь со своими лакеями, собаками и начнет нестерпимо хвастать. Великий Князь не красив, но сколько в нем породы! У него маленькая голова и узкие плечи, и говорят, что выражением глаз он напоминает царевича Алексея, который был… казнен Петром Великим. Он все еще ребенок, Великая Княжна, напротив, не по годам становится серьезной.

Музыка и пение кончены, меланхоличное, мечтательное настроение сорвано, Великий Князь бегает, крутится по залу, щелкает бичом, гоняет собак, те неистово лают, наконец он садится с размаху в кресло и самодовольно оглядывает Великую Княжну и ее двор. Он начинает рассказывать, говорит по-русски, с сильным акцентом, но Великая Княжна его понимает лучше, чем своих фрейлин и камер-юнкеров.

— Здесь на Москве — ошень спокойно. Ганц штиль. У нас в Голштинии бывали большие опасности. Однажды, я ошень карашо сие помню, подле самого Киля бродили цыгане. Они нападали на граждан и похищали детей. Мой отец послал отряд гвардии, чтобы ловить их. И меня назначили им командовать. Это било ошень опасно. Цыган ошень даже много, у меня ошень маленький отряд. Но знаете — прекрасные Голштинские солдаты! Таких нигде нет… Мы шли лесами, переплывали реки и наконец окружили цыган. Они нас увидали… Ужасный огонь из мушкетов… Паф… паф… Трр… Мы стреляем, они стреляют. Я обнажил шпагу и бросился на них. Тогда они стали на колени и стали умолять о пощаде. Я им дал пардон и повел к отцу в Киль.

— Ваше Высочество, — тихо говорит Екатерина Алексеевна, — когда же это было?

— Это было… это было… ошень, однако, давно.

— Ваш отец скончался… За сколько же лет до своей смерти он посылал вас в такую опасную экспедицию?..

— Н-ну, года за три… Vielleicht (Может быть (нем.)), за четыре… Я точно не помню.