Екатерина Великая

Король принял посла в загородной резиденции Фриденбург под Копенгагеном. «Вы свидетель, как я всегда почитал русский народ, — обратился он к дипломату, — это почтение усилилось вследствие храбрых действий русских в настоящей войне, мне было жаль вступить в кровопролитную войну с народом, которого я ничем не оскорбил»^[584]. Оставалось только праздновать. Но, расценив склонность Екатерины к миру как доказательство слабости, датский двор попытался воспользоваться ситуацией и расширить свое политическое влияние в Голштинии.

Одним из пунктов датско-шведского договора 1749 года, в котором дядя Петра Федоровича Адольф Фридрих отказывался от голштинского наследства, была и передача опекунства^[585]. Теперь Фридрих V имел право опекать малолетнего герцога Голштинского — Павла Петровича, как когда-то Адольф Фридрих опекал племянника, управляя от его имени Голштинией. Екатерина была оскорблена. «Удивления достоин поступок короля датского, — писала она в Коллегию иностранных дел, который объявил мне, будто он права имеет обще со мной опекунство сына моего в Голштинии на себя взять. Я оные права признать не могу. В Римской империи младший принц без ведома старшего своего дома не может… заключать трактат. Бывший император не ведал и никогда не апробовал трактат короля шведского, младшего принца голштинского дома, с королем датским… Мать по всей Римской империи правом имеет опекунство сына своего… С королем датским же в негоциации отнюдь вступать не буду до тех пор, пока все его войска из Голштинии не выведены».

Гнев Екатерины невольно прорвался в строках: «Сколько право самодержавной императрицы подкрепляет поверенность целого обширного народа — всякому в рассуждение отдается». Это была угроза. Раз Фридрих V не понимает по-хорошему, поймет по-плохому. Датскому двору ничего не оставалось, как уступить. Да еще рассыпаться в извинениях — короля не так поняли. «Он хотел только со своей стороны доказать участие в интересе… великого князя… дабы приобресть будущую этого государя дружбу», — доносил Корф. Но, увидев несогласие императрицы, сразу же отказался «от своего права для показания… самой искренней дружбы»^[586].

Однако недоразумение не было исчерпано, поскольку у Дании, видимо, имелись «интересанты» с русской стороны. Пассаж о правах старшего по отношению к младшему повторен в письме Екатерины Станиславу Понятовскому 12 сентября «Датчанин мне подозрителен», — сообщала она о ком-то из датских дипломатов. Возможно, эти слова касались Шумахера, как раз в то время собиравшего сведения о гибели Петра III: «К тому же тамошний двор придирается ко мне из-за выходок моего сына, на которого я имею все основания жаловаться». Что же касается датского двора, то «все, что он подписал, ничего не стоит, ибо в Германии младший без своего старшего не имеет права заключать никаких соглашений»^[587].

Речь идет о все том же договоре 1749 года, заключенном «младшим» Адольфом Фридрихом без «старшего» Петра Федоровича. Но поведение семилетнего царевича в данном вопросе давало Екатерине повод жаловаться. Значит ли это, что Павел выказал согласие на опеку со стороны Фридриха V? Или продемонстрировал, что не доверяет матери? Боится за себя? Источники не открывают нам, что именно сделал семилетний наследник. Одно ясно: уже к сентябрю между ним и императрицей происходили трения. Мог ли мальчик настаивать на своих герцогских правах по собственному почину? Или его подтолкнул воспитатель? Полагаем, без Никиты Ивановича дело не обошлось. Он сумел задеть в воспитаннике две болезненные струны — честолюбие и страх. На долгие годы именно эти чувства станут преобладающими в отношениях Павла с матерью. Видимо, из разговоров старших ребенок понял, что «большая» корона ушла от него, а сам он находится в опасности. Вспомним, Екатерина проявила честолюбие в раннем возрасте. Честолюбивым человеком был и Петр III. Бабушка Елизавета, приглашая внука к участию в придворных церемониях, только растравила наследственное качество. Ребенку льстило, что он идет впереди родителей, рядом с императрицей. Это порождало в нем преувеличенные представления о собственной значимости. С воцарением же отца мальчик оказался забыт, а с воцарением матери — отодвинут на второй план. Единственным защитником царственных прав ребенка выступал Панин — опытный дипломат и умелый составитель документов.

Любые переговоры с иностранной державой касательно Павла как герцога Голштинского потребовали бы четко обозначить его статус. Екатерина, в отличие от мужа, провозгласила сына наследником. Но подписание новых бумаг помогло бы опять вернуться к данному вопросу. Теперь уже не на площади в окружении гвардейцев, а в Сенате, Совете, Коллегии иностранных дел. Такое развитие событий было желательно для тех, кто предпочитал видеть нашу героиню регентшей.