Екатерина Великая

Екатерина не понимала и связи революционной идеологии с просветительской. 5 декабря 1793 года она писала тому же Гримму: «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи».

Впрочем, наиболее проницательные современники Екатерины, хорошо знавшие сочинения Вольтера, обнаруживали прямое влияние его идей на события в Париже. Один из них, известный переводчик Вольтера и Руссо П. С. Потемкин, писал в 1793 году графу И. И. Шувалову: «Вы, будучи знакомы всем философам нашего века: Вольтеру, Руссо, Рейналю и грубому Дидро, почерпнув не из сочинений их, но в беседах, где образ мыслей живее виден… вразумите меня постигнуть, как могли сии, столь знаменитые разумом люди, возбуждая народы к своевольству, не предвидеть пагубные следствия для народа? Как могли они не предузнать, что человек может быть премудр, но человеки буйны суть». В следующем году П. С. Потемкин высказался еще решительнее: «Олеары, Нероны, Атиллы и все злодеи вкупе не могли произвесть столько зла, сколько произвел один Вольтер». Он называл философа человеком, открывшим «бездну кипящей крови» [267].

Позже и Екатерина, похоже, несколько прозрела и стала находить различия между просветителями и энциклопедистами: «Энциклопедисты, — делилась она своими мыслями с Гриммом в 1795 году, — имели в виду лишь две цели: во-первых, уничтожение христианской религии, во-вторых, — устранение королевской власти». Это суждение не помешало императрице, как известно, намеревавшейся опубликовать в России 20-томное сочинение Вольтера, распорядиться не только прекратить издание, но и изъять из продажи вышедшие к 1794 году четыре тома его сочинений [268].

На начальном этапе революции литература о ней была доступна читательским кругам в России, проявлявшим к событиям во Франции живейший интерес. Современник П. Лопухин отмечал: «Никогда столько ввозимо иностранных книгопродавцам книг не было, как ныне». Московский генерал-губернатор А. А. Прозоровский доносил императрице: «Все, какие только во Франции печатаются книги, здесь скрытно купить можно» [269].

Современники отмечали не только интерес к французской литературе, но и сочувственное отношение к происходившим в стране событиям. С. Р. Воронцов писал: «Дух преобразований и общество равенства вскружили голову всем тем, кто из мещан и из народа». Проживавший в России француз Э. Дюпон занес в Дневник следующую запись: «Французская революция была принята со страстью; молодым людям она совсем вскружила голову; права человека стали всеобщим катехизисом; некоторые не стеснялись даже, когда Робеспьер был во главе правительства, выражать свое безграничное удивление и свое сочувствие революции» [270].

Нас в первую очередь интересует не отношение общественности к революции, а реакция на нее героини книги — Екатерины. На первом этапе пелена как бы застилала ее глаза и не позволяла разглядеть опасность, грозившую Людовику XVI, да и всем монархическим режимам Европы. Во время прощальной аудиенции французского посла в России Екатерина произнесла напутствие. «Передайте королю, — сказала она между прочим, — что я желаю ему счастья. Я желаю, чтобы доброта его была вознаграждена, чтобы намерения его исполнялись, чтобы прекратилось зло, которое его печалит, и чтобы Франция возвратила себе тишину, силу и влияние».

Помимо соблюдения банального придворного этикета, Екатерина, очевидно, проявила уверенность в том, что слабовольный король в состоянии самостоятельно справиться со «злом» (то есть революцией) и возвратить Франции ее величие [271]. По словам Дашковой, первоначально Екатерина смотрела на события в Париже как на «порыв мгновенный».

Постепенно, однако, тревожные мысли овладевают сознанием императрицы, но предпринять что-либо реальное в помощь незадачливому королю императрица не могла — Россия одновременно вела две напряженные войны, поглощавшие все наличные экономические и людские ресурсы страны. Верельский мир со Швецией в 1790 году и Ясский мир с Османской империей как будто развязали руки Екатерине, но она отнюдь не спешила воспользоваться казалось бы благоприятной ситуацией: во-первых, страна находилась на грани полного истощения ресурсов, во-вторых, Россия не имела общей границы с Францией, и, наконец, императрица вынашивала далеко идущие внешнеполитические планы относительно своего западного соседа — Речи Посполитой.

В этих условиях Екатерине ничего не оставалось иного, как пристально и с напряженным вниманием наблюдать за событиями в Париже, выражая то радость, то огорчение происходившим. Объяснялось это несовершенством связи тех времен, когда в один и тот же день на столе императрицы лежали депеши с разноречивыми описаниями и оценками происходивших событий.