Екатерина Великая и Потёмкин: имперская история любви

Шестого ноября «анператор Пётр Федорович» учредил Военную коллегию в своём штабе в Берде под Оренбургом. Вскоре он уже носил шитый золотом кафтан и меховую шапку, его грудь была усыпана медалями, а его приспешники звались «граф Панин» и «граф Воронцов». В его штате были секретари, писавшие за него указы на русском, немецком, французском, арабском и турецком языках, судьи, поддерживавшие порядок в рядах его сторонников, командиры войск и дезертиры, умевшие стрелять из пушек. Его конная армия наверняка представляла собой поразительное, экзотическое и варварское зрелище: основную ее часть составляли крестьяне, казаки и тюркские всадники, вооружённые пиками, косами, луками и стрелами.

Когда в середине октября новости об этих событиях дошли до Санкт-Петербурга и до «дочери дьявола», Екатерина сочла их незначительным казацким восстанием и отправила для его подавления генерала Василия Кара с войском. В начале ноября Кар был разгромлен буйным полчищем повстанцев, которых оказалось уже 25 000 человек, и с позором бежал в Москву.

Эти первые успехи обеспечили Пугачёву репутацию, в которой он так нуждался. Когда он со своими головорезами входил в город, его принимали делегации священников с иконами в руках, народ звонил в колокола и молился о здравии «Петра III и великого князя Павла» (но, разумеется, не Екатерины).

В «Капитанской дочке», которую А.С. Пушкин писал, опираясь на исторические источники и беседы с очевидцами, читаем: «Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. ‹…› Казацкие старшины окружали его. ‹…› На площади ставили наскоро виселицу» [6]. Порой разбойники одновременно вешали до шестидесяти дворян. Есть сведения о том, что за каждого мёртвого дворянина полагалось вознаграждение в сто рублей, а за десять сожжённых домов – титул генерала.

«Император» обедал в особняке местного губернатора, часто в компании его охваченной ужасом жены и дочерей, в то время как сам губернатор висел на уличном столбе. Женщин казаки либо вешали, либо отдавали своему предводителю для утех. И хотя Пугачёва чествовали как государя, его обеды скорее напоминали казачьи пирушки. Пополнив ряды войск, захватив несколько пушек и местную казну, он отправлялся дальше, чтобы услышать новые колокольные звоны и молитвы [7]. К началу декабря Пугачёв осаждал Самару, Оренбург и Уфу. Его армия составляла почти тридцать тысяч человек, и к нему присоединялись недовольные со всего юга империи – казаки, татары, башкиры, киргизы и калмыки.

Пугачёв уже начал совершать ошибки: например, женитьба на любимой наложнице была не слишком уместна для императора, который, будь он и вправду жив, уже находился в законном браке с петербургской «дочерью дьявола». Так или иначе с наступлением декабря стало очевидно, что он представляет собой реальную угрозу для Российской империи.

Екатерина не случайно выбрала момент для письма Потёмкину. Она написала ему сразу же после того, как получила известия о том, что Пугачёв наголову разбил Кара. Это был уже не просто небольшой переполох – всё Поволжье восставало под предводительством человека, который оказался решительным и компетентным вождём. За пять дней до того, как Екатерина написала первое слово в письме Потёмкину, она повелела подавить мятеж генералу Александру Бибикову, подававшему надежды приятелю Панина и Потёмкина. Из политических соображений она нуждалась в ком-то, кто сохранял нейтралитет среди противостоявших друг другу придворных партий, служил лишь ей и мог бы стать её советником в военных вопросах. А в глубине души она тосковала по другу, в которого теперь была влюблена. Все эти долгие годы их странных взаимоотношений они были готовы сблизиться, но всё же оставались далеки друг от друга – как будто всё вело их именно к этому моменту.

Когда Потёмкин наконец приехал, у императрицы появились новые тревоги помимо Пугачёвского бунта. В опасной близости от неё подрастал ещё один претендент на престол – её сын. Двадцатого сентября 1772 года великому князю и царевичу Павлу, представлявшему собой угрозу её престолу и жизни, исполнилось восемнадцать, и теперь она уже не могла не признать его совершеннолетие, а, следовательно, и право жениться, обзавестись собственным двором и принимать деятельное участие в политике. Первое было возможно, хотя и малоприятно, второе – допустимо, хотя и крайне неудобно, а третье – решительно невозможно. Екатерина опасалась, что, позволив Павлу в той или иной степени быть соправителем, она сделает первый шаг к потере власти. Пока она размышляла, как поступить, новый заговор вновь показал, что Павел являлся её ахиллесовой пятой.