Екатерина Великая. Портрет женщины

Отдавала ли София отчет в своих действиях и знала ли, к чему могут привести ее слова? Теперь трудно сказать что-то наверняка. Вряд ли после нескольких недель в России у нее возникло искреннее желание обратиться в православную веру. И все же факт остается неопровержимым: перед лицом смерти она оказалась невероятно везучей, – или же на удивление рассудительной, – чтобы использовать самый эффективный способ завоевать расположение будущих подданных. «Пошлите за Симеоном Теодорским».

В своих «Мемуарах» Екатерина, вспоминая события прошлого, практически подтвердила, что четырнадцатилетняя девушка в действительности понимала суть своей просьбы. Она признается, что во время болезни иногда шла на хитрость. Временами она закрывала глаза и притворялась спящей, а сама слушала разговоры дам, дежуривших у ее постели. Французский, на котором она говорили, был широко распространен при русском дворе. Она писала, что находившиеся при ней дамы, «думали, что я сплю <…> и говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей».

Возможно, все объясняется проще. Появление у ее постели лютеранского пастора вряд ли улучшило бы ее физическое и душевное состояние. А если лютеранская и православная церковь были так похожи, как объяснял ей Теодорский, почему бы не призвать священника, который ей нравился и беседы с которым были приятны и могли утешить ее?

В первую неделю апреля лихорадка отпустила Софию. Набираясь сил, она заметила перемену в отношении окружающих. Дамы, дежурившие у ее постели, стали проявлять к ней больше сочувствия, кроме того, она обратила внимание, что «поведение моей матери в течение моей болезни принизило ее в глазах окружающих». К сожалению, Иоганна решила еще больше усугубить свое положение. Она искренне переживала за жизнь дочери, но пока София постепенно завоевывала любовь и уважение людей, ее мать, изгнанная из комнаты дочери, стала ворчливой и раздражительной. Когда София пошла на поправку, Иоганна послала горничную, чтобы та попросила принцессу отдать ей кусок сине-серебряной парчи, прощальный подарок от дяди Софии, брата ее отца. София отдала парчу, но сделала это с большой неохотой, сказав, что ценит его не столько как подарок дяди, сколько как единственную красивую вещь, которую она привезла с собой в Россию. Возмущенные дамы, находившиеся подле больной, сообщили о случившемся Елизавете. Императрица немедленно прислала Софии различные дорогие материи, включая отрез ярко-голубого шелка с вытканными на нем серебряными цветами, очень похожего на отданную матери ткань, только лучшего качества.

21 апреля на свое пятнадцатилетие София впервые после болезни появилась при дворе. «Я думаю, что не слишком-то довольны были моим видом, – писала она позже, – я похудела, как скелет, выросла, черты моего лица удлинились; волосы выпадали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и едва узнавала себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться». В награду за мужество и желая отпраздновать исцеление Софии, Елизавета подарила ей бриллиантовое колье и серьги, стоившие двадцать тысяч рублей. Великий князь Петр прислал ей часы, инкрустированные рубинами.

Когда София появилась перед придворными вечером в день своего рождения, возможно, она и не была воплощением юности и красоты, однако, войдя в тронный зал, она поняла, что кое-что изменилось. Во взглядах окружавших ее людей, в том, как ей осторожно пожимали руку, она увидела проявление сочувствия и уважения, которые она завоевала. Она больше не была чужестранкой, объектом для любопытства и подозрений, а стала одной из них, и все радовались ее возвращению. После многих недель страдания Россия начала воспринимать ее как русскую.

На следующее утро она вновь приступила к занятиям с Симеоном Теодорским. Она согласилась принять православие, и между Москвой и Цербстом завязалась оживленная переписка с целью заручиться формальным согласием ее отца на смену религии. София знала, что Христиан Август болезненно переживал подобную перспективу, но Цербст остался где-то далеко, теперь она была предана России. В начале мая София написала отцу: