Екатерина Великая (Том 1)

Последняя смертельная мука входила во дворец с этими мерно и скучно произносимыми словами. Казалось, небо меркло, и птицы умолкали, и море становилось серым и неприветливым. Точно обрывалось, рушилось и падало всё то, что составляло самый смысл жизни, и ничего не оставалось больше. Не было завтрашнего дня, но вечно будет тянуться это скучное сегодня, полное трепетных шёпотов и жалостных и ненавидящих взглядов. Государь поднял голову. Показалось ему или и точно так было – меньше стало людей в зале. В пустоту раздавались тяжкие, оскорбительные слова отречения. Он знал, кто его составил, в них он почувствовал всё её женское презрение к нему, её женскую месть и злобную ненависть, какую он чувствовал уже давно, с самого рождения сына, все те чувства, которые заставили его бежать от неё и искать услады у Елизаветы Романовны.

В полупустом зале звонко раздавались негромким голосом диктуемые слова:

– «Того ради, помыслив я сам в себе, безпристрастно и непринуждённо чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ниже онаго когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чём клятву мою чистосердечную перед Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, всё сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня, 1762 года».

Государь раздельными буквами тщательно вывел подпись: «П ё т р».

– Вашему Величеству повелено изготовить достойные комнаты в Шлиссельбургской крепости.

Государь встал. Лицо его стало мертвенно бледно, тревожные искры безумного страха заиграли в его глазах.

– Ш-шутишь, братец!.. Того не может быть, чтобы она на сие пошла. В Шлиссельбургской?.. Говоришь…

– Так точно, Ваше Величество, – равнодушно и оскорбительно спокойно ответил Измайлов. – В Шлиссельбургской крепости. А как на сие потребуется время, то и повелела Государыня спросить у вас, в каком загородном дворце Ваше Величество пожелали бы пока находиться?

– Но?.. Позволь, братец… Ш-шутки ш-шутить?! Да в чём же я провинился?.. Да разве я преступник какой?.. Я – Государь!.. Ты понимаешь, братец, я – Государь Император!

Измайлов молчал и продолжал спокойно, без всякого страха или сожаления смотреть на Петра Фёдоровича.

И в этом холодном и равнодушном взгляде вдруг Государь понял нечто ужасное. «И тот тоже Государь – арестант номер первый!.. О, как страшно, тяжело и опасно быть Государем!..»

– Везите меня, что ли, в Ропшу… – увядшим тихим голосом сказал Пётр Фёдорович. – Со мною пусть поедут Елизавета Романовна… Гудович… Нарцисс, конечно, и кого я назначу…

– Это как угодно будет повелеть относительно лиц свиты Государыне Императрице… Мне повелено доставить вас в Петергоф.

– Как?.. К ней?..

– Пожалуйте, Ваше Величество.

Государь пошёл через танцевальную залу к выходу. В зале ещё много было народа, адъютантов, пажей, фрейлин. Никто не подошёл к нему, никто ничего не сказал, никто не простился с ним, не пожелал ему счастливого пути… Все уже изменили ему. Государь был совершенно одинок. Только в углу старый камердинер плакал и утирал глаза большим красным платком, но и он не посмел подойти к своему Государю.

В карету сели вместе с Государем фрейлина Воронцова и Гудович. Карета помчалась, сопровождаемая конногвардейцами с обнажёнными палашами.

Государь смотрел в окно. Это первый раз, что он видел войска не на параде, не на разводе, не на блестящем манёвре в высочайшем присутствии, но как бы на войне. Уже сейчас же за Ораниенбаумом он увидел казачью партию. Она проехала навстречу, и офицер спросил что-то на ходу у генерала Измайлова. У Мартышкина кабака на широком поле биваком стоял напольный полк. Солдаты ходили по полю, от леса несли большие ноши хвороста для кухонных костров. За длинными рядами составленных в козлы ружей, на жердях были распялены мундиры, просушиваемые от пота, на кольях были повешены парики, солдаты в одних рубахах, белых, синих и красных, сидели за ружьями, на раскинутых плащах и не обращали никакого внимания на скакавшую мимо карету с их Императором.

Чем ближе к Петергофу, тем больше было войск. Пушки стояли на ярко-зелёных лафетах, обитых чёрными полосами железа, и подле дымили пальники. На лугах были протянуты коновязи, и казачьи кони натоптали грязные полосы на зелени ровных петергофских ремизов. Гомон людей, ржание лошадей, крики, грохот проезжавших полковых телег, гружённых соломой и сеном, стоял над Петергофом. Вдоль шоссе солдаты гнали зайца и бежали, как мальчишки, с криками, визгом и уханьем.

– Ух!.. Ай!.. Уйдёт, братцы, ой, смерть моя, уйдёт!.. – неслось вслед за каретой.

– Ничего не уйдёт, оттеда ладожцы забегают…

И у самой кареты остановился потный, краснорожий молодой солдат без парика и крикнул куда-то вдаль:

– Пымали, што ль?..

Так всё это казалось странным, необычным, почти что и неприличным Петру Фёдоровичу.