Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи

По дороге, пишет князь Долгоруков, они заехали к родному брату Евгении. «Надобно было с ним ознакомиться; жена моя не знала его в лицо – я также. Мудрено ли, когда она четырех лет взята ко двору из родительской пустыни? Мы все между собой в семействе ее сходились по чужим словам и догадкам, точно как отыскивают просельные пути к разным предметам от большой дороги». Иначе говоря, старались друг друга понять и едва понимали. «В Торжке мы погостили сутки, с большой скукой, потому что после петербургского рода жизни Торжок есть то же, что темная ночь после хорошего ясного дня. Шурин и жена его сопровождали нас к теще в деревню. Старушка нас ожидала с хлебом и солью у порога; благословила образом, подарила нас серебряным подносом и разные отпустила нам приговорки, которые я очень мало понимал, а жена еще меньше. Навык деревенский нам вовсе был неизвестен, но всякой живет по тому обычаю, в каком вырос и состарился. Какое страшное расстояние между чертогов Царских и соломенных крыш деревенских жителей! Жена моя матери своей почти не знала; я ее видел в первый раз и следовательно все наши отношения к ней основаны были не на чувствах сердечных, а на приличии нравственном». Вот это чувство долга и заставило молодую княжескую чету со вниманием отнестись к провинциальной родне, и прежде всего к самой хозяйке дома.

То была «барыня умная от природы, но не получившая никакого ни воспитания, ни учения; она погружена была в крайнее невежество до того, что не умела грамоте (сей недостаток оказывался и у многих старинных людей, кои в отдаленных годах провели отроческие свои возрасты) и не знала, как различать на часах меру времени».

Подзолово было в двадцати пяти верстах от губернского города, но хозяйка его никогда туда не ездила. Все дети ее были так или иначе в ведении государства. Дочь (сестра Евгении) тоже была в Смольном. Старший сын, капитан, – всегда на своем корабле, другой учился в Кадетском Морском корпусе, самый младший «еще шатался при ней», но был уже записан в Измайловский полк «ундерофицером».

Князь Долгоруков с большим интересом присматривался к своей теще. «При всей своей бедности, – пишет он, – она имела прирожденную гордость и не хотела себя унизить, показав откровенно все свое убожество пред нами, и для того она с некоторым излишеством приготовилась угостить нас. Но все, что б она ни делала, не могло выдержать сравнения с самым последним и беднейшим домом в тех местах, откуда нас судьба к ней бросила». И вот важные для нас наблюдения. «При каждом ее движения жена стыдилась и краснела, разговор ее был смышлен и даже нравоучителен, но еще не для нас. Мы оба так были молоды и так привыкли к одним пустоцветам общественной беседы, что ни одно деревенское дельное слово не могло подействовать на наше размышление».

Зато нам есть тут над чем задуматься. Свидетельство замечательное.

Государство отбирало из семьи молодых дворян (в данном случае кого в кадетский корпус, кого в Смольный), обучало их языкам, общеобразовательным предметам (мужчинам давало специальность), развивало таланты (этому, как мы знаем, в екатерининских учебных заведениях придавали большое значение) – делало из них в большей или меньшей степени интеллигентов. Возвращаясь в родную деревню, где помещики были не грамотнее своих крепостных, они уже не могли найти общего языка с родным домом. Долгоруков понимает сложность возникающей тут проблемы – взаимоотношения простонародья (к которому, несмотря на свое дворянство, несомненно, принадлежала мать Евгении) и новой дворянской интеллигенции. Евгения – талантливая музыкантша, известная актриса «благородного театра», женщина, знающая языки и стоящая на уровне идей Просвещения (недаром в Смольном играли Вольтера), – ушла безвозвратно далеко от своей родни. (А теперь представьте себе, что бывшая крепостная, получившая образование, приученная к чтению, вращавшаяся в интеллигентном кругу, вернулась, пусть и свободная, но в крепостную среду – ощущение должно было быть шоковое.)

Здесь идет столкновение старого и нового, но на совсем ином нравственном уровне. Однако и тут – ясно виден водораздел, но не между дворянством и недворянством, а между дворянской интеллигенцией и безграмотным деревенским обществом. Умный Долгоруков понимает, что, приобретая новую культуру «интеллигента», многое и потеряли; привыкшие к пустословию, «пустоцветам общественной» светской беседы, они уже не понимают «приговорок» деревенской родственницы, уже не слышат всего того «смышленого», нравоучительного, то есть разумного и дельного, что могла бы она им сказать.

Перепад культурного уровня был слишком велик, разговор не получался.