Эх, Антон!

В Спасско-Александровском подъезжаем прямо к избе Антона Чиркина.

На вытоптанной уличной лужайке натрушена просяная солома, бродит рябая курица, осторожно оглядываясь вокруг. К дворовому плетню около навеса, где много тени, прислонен деревянный самодельный топчан, на котором в ворохе тряпья копошится живое существо.

Я приближаюсь к топчану. Коротко остриженная мужская голова поворачивается в мою сторону. На болезненном, шафранного цвета лице глубоко запавшие глаза загораются радостью встречи.

— Алексеич!

— Здравствуй, Антон! — говорю я, нагибаясь к топчану.

Антон с усилием поворачивается в мою сторону, подпираясь локтями. Неосторожное резкое движение вызывает боль, но он делает усилие сдержать себя, и только в зажиме над переносьем судорожно пробегает глубокая стрелка.

— Вот радость! Помоги-ка мне, Алексеич. А я, видишь, совсем ослаб — не могу двинуться…

Мы крепко целуемся, я сажусь на краешек топчана, сдвигая к изголовью старые номера газеты — «Правда».

— Только я занятий теперь осталось, что газеты; — говорит Антон.

— Голубчик Антон, что с тобой и давно ли?

— Да вот уж пятый год — вскоре после твоего отъезда — отнялись и сохнут ноги. Совсем никудышный… Мусор! — И острая потревоженная горечь звучит в его голосе.

Я не хочу и не могу сразу верить его словам. Родится желание подбодрить, сказать ему утешение, вливающее силы.

— Ну что ты, Антон! Ты же всегда был передовой человек, вот и газеты читаешь.

Антон не откликается, но, видимо, и он перестраивает себя на другой лад.

Я смотрю на его ноги, выбившиеся из-под легкого полога-одеяла. Иссохшие и матово отсвечивающие, они похожи на ноги ребенка, кажутся не то восковыми, не то выточенными из тонкой кости.

— Ну что же, Алексеич, иди, оправься с дороги, — говорит Антон. — Как я тебе рад, как рад!

К топчану подходит жена Антона, крепкая, красивая, еще не старая женщина и двое ребят — дети Антона. Старшего сына Антона дома нет, он на работе в колхозе — ударник.

Меня гостеприимно уводят в избу.

* * *

Василий Гришин, секретарь правления колхоза «Отрез», узнав о моем приезде, не замедлил «оторваться на минутку от дела», чтобы повидаться со мной. Он передает мне рукописный листок. Я читаю: «Рапорт. Передовому отряду коммунистической партии большевиков в лице XVI партсъезда».

— Вот тебе, Алексеич, подарочек, — говорит Гришин. — Списал для тебя, не поленился, копию, чтобы почерпнул факты. Вечером у нас колхозное собрание, так ты уж, пожалуйста, приходи.

— Придет, обязательно придет, — отвечает за меня Антон. — И доклад сделает. Э-ах, досада, что я не могу пойти…

Я получил действительно подарок. Просматриваю наскоро рапорт, чтобы, как выражается Гришин, «почерпнуть факты».

В колхозе «Отрез» объединено девяносто хозяйств из двухсот пятидесяти, из них пятьдесят четыре — бедняцких и тридцать шесть — середняцких, посевная площадь — шестьсот девяносто пять га, план выполнен на сто десять процентов.

— Плохо у вас дело, — говорю я. — Коллективизация проведена только на тридцать шесть процентов. Почему так? Ведь Спасско-Александровское в годы царизма было одним из самых передовых революционных центров, а теперь вы отстали. Почему?

— На отшибе мы от центра, — объясняет Гришин. — В царское время это было нам на руку — подальше от глаз начальства и от всякой жандармерии, а теперь вот плохо.

— Совсем не в этом причина! — возражает Антон и поясняет мне: — Теперь по новой районизации мы в Кондольском районе Средне-Волжского края. А главная заковыка в том, что зажиточных много стало, а ведь нутро-то у мужика собственническое! Скоблить бы его да скоблить железным скребком! Мужика надо перелицевать. Иначе он за каждую щепку зубами цепляется, только бы в «своем сусеке» лежала.

— Ты, Антон, не прав, — замечаю я на его слова. — Ты же, наверное, читал, что середняк — это колеблющийся класс. Он только отчасти собственник. А другой половиною своей души он тянется в сторону трудящихся, рабочих. В наших советских условиях мы можем и должны вести середняков через коллективизацию к социализму. Кстати, почему у вас в двадцать пятом году рушилась затея с артелью?

— Рухнула потому, что Герасим и Стенин умерли, а я заболел. Некому было работать. Опять же и подкулачники мешали.

— Много у вас подкулачников?

— Хватит на нашу долю. С одного бока подкулачники, с другого перегибщики. Налог неправильно начисляли, у меня нетель отняли. Одного перегибщика разоблачили, вредителем оказался, — из бывших белых офицеров.

— Иных под подозрение брали как бывших эсеров, — вставляет Гришин. — В пятом году, говорят, эсерами были.

Антон поднимает с подушки голову и горячо говорит: