Эхо

Старик улыбается, манит к себе. А я не могу и шага сделать. Сердце бьется у самого горла. Хочется смеяться и плакать одновременно. И только потому, что вот она, Земля, на которой прожил уже немало, которую любил по-своему, но никогда не видел такою, какой вдруг предстала она сейчас. И даже не Земля, а весь наш Мир и мироздание, в котором, наверное, есть не только место тем трем мифическим землям из верований эвенков, но и тысячам, миллионам им подобных, которые хранит все еще Время.

Мы стояли на гребне какого-то удивительного хребта, вознесенного над всем сущим. На четыре стороны перед нами открывался неограниченный простор, излучающий удивительное сияние. А над нами высоко и чисто, едва заметно, плыли звезды, каждая из которых на языке Ганалчи имела свое название, одно из которых я уже знал – Хэглен. Полярная была в самом зените, и, чтобы видеть ее, я закидывал голову, отчего начиналось легкое кружение. Но оно не мешало видеть, а словно бы затягивало в это вечное движение, которое и определено у эвенков как Круг Жизни.

По этому кругу, присев на задние лапы и принюхиваясь к трубочке Волопаса, плыла Большая Медведица, хищно скользила Рысь, бежали куда-то Гончие Псы, извивался Дракон, устремляясь туда, где над горизонтом всходила Вега, а напротив нее, чуть только выше, в южной части неба светился Сириус – моя звезда, с которой связан я необъяснимыми притягательными силами; она, эта звезда, близка мне, и к ней одной испытываю я необычайную нежную и тревожную любовь.

А по Звериному Кругу, о котором толковал мне при нашем отъезде из Хамакара Ганалчи, медленно шествовали в строгом порядке: Овен, Телец, Близнецы, Рак и Лев…

Высоко и ясно сияла вечная Кассиопея.

Далеко у наших ног извилисто, словно этот вот небесный Дракон, лежала под снегом Великая река, мягко обнимая черные леса с чуть голубоватыми в ночи блюдцами бесчисленных озер, мягкими ковригами поднимались над нею сопки, а где-то далеко-далеко на севере, утопая за горизонтом, призрачно вставали вовсе не земные горы – Путараны.

– Тут вот, – сказал Ганалчи, – от реки до реки – восемнадцать километров. Там, – он показал на наш путь рекою, – сто двадцать километров. Это Холи – большой мег.

Я впервые услышал это название. По-русски оно звучало Холог, так было обозначено и на картах, так называли вес мои знакомые, рассказывая самые удивительные истории.

Я видел Холог, проплывая года три назад по реке. Целый день кружились. И этот громадный, мрачный лесистый хребет, приближаясь, то возникал прямо по курсу, то оказывался слева от нас, а то неожиданно выплывал справа, все грознее и суровее нависая над рекой. И было в этом бесконечном кружении что-то роковое и тайное.

А на самой вершине курился едва различимый дымок. Старожилы утверждали, что Холог курится так уже многие десятилетия. Дым этот выходит из-под земли, а где, никто не знает.

И вот теперь мы с Ганалчи стоим где-то рядом с этим курением. И я пристальнее оглядываю все, что близко окружает меня. И вот всего лишь в каких-то десятках метров среди черных, словно обугленных, скал вижу, как что-то струится и дрожит едва различимо.

И Ганалчи, уловив мой взгляд, говорит:

– Холи дышит…

«Холи» no-эвенкийски – «мамонт».

Я прилетел в Хамакар на маленьком ЯК-12 с надеждой попасть в оленьи стада, кочующие по северной кромке тайги на границе с Великой тундрой. Мне повезло: в Хамакаре был Ганалчи, с которым познакомил меня секретарь райкома и который, как оказалось, еще раньше спас меня от верной смерти на мертвом калтусе. Он сразу же узнал меня, заулыбался, протягивая руки, а я все еще силился припомнить, кто же это из моих знакомых так рад нашей встрече. И только когда Иван Константинович, хозяин дома, в котором мы и встретились, усадил за стол и потекла неторопливая беседа, я узнал Ганалчи, хотя не узнать его было просто-напросто невозможно. В отличие от большинства эвенков он высок ростом, плечист и длинноног, спину держит всегда прямо, определяя этим гордую, независимую осанку. Но лицом необыкновенно добр, хотя черты его сурово и волево явлены. Этот тип лица в наших северных краях стал удивительно редок. А на первых фотографиях, сделанных в начале века и даже в тридцатых годах, самый распространенный: резко обозначенные скулы, высокий лоб, хорошо выраженные дуги бровей, узкий, но длинный разрез глаз, тонкие волевые губы и над ними не приплюснутый, но хорошо определенный чуть с горбинкой нос.

Может быть, такое необычное для сегодня лицо таежного жителя определяла прическа – по-особому туго заплетенная косица, ни разу за всю жизнь не тронутые ножницами волосы. Ганалчи не носил косицы, брил голову, но лицо его такое, как на старых фотографиях.