Эхо

Утро. Я кипячу чай, старик ушел собирать оленей. Тишина перемежается с трескотней, вскриками и вздохами тайги, но я привык к ним, и они даже радуют меня. Если очень хорошо прислушаться, то в этой звукоте уловишь совсем особый звук – живой, ни с чем не сравнимый, – где-то далеко бродит Ганалчи, выкрикивая оленей.

Голоса его не слышно, но слышно измененное расстоянием, снегами и стужей эхо. Оно приходит ко мне едва различимым, словно бы размягченным до пуховой невесомости, но я все-таки улавливаю его, и от этого мне хорошо и радостно.

Тревоги, мои предчувствия давно рассеялись, остались где-то среди ночного кочевья, и мне сейчас хочется единственного – скорее прийти Туда.

Я смотрю на странную лиственницу, находя в ней что-то таинственное, связанное с тем, что происходило тут в Том году.

Сколько же ей может быть лет? Наверное, не менее века. А сколько вообще растут листвени? Сосны даже тут, на Севере, порою достигают шестисотлетнего возраста. Подумать страшно. Живое, растущее свидетельство шести веков земной истории! Сколько же лет этой странной лиственнице?

– О, – говорит Ганалчи. – Это чинэ! Большой чинэ… Шибко старый… Человека родить может…

И рассказывает легенду. Чина-лиственница – дерево, отмеченное небом. Небо коснулось ее. Нет, не молнией. Камешком добрым, прозрачным, которым покрыт элюн. В котором девять солнц, девять лун и три цвета – голубой, синий и белый. Есть и огонь – добрый. И видишь в нем, что есть, было и будет.

Чина растет долго, высоко поднимая круг своей кроны. Там, между ветвей, есть теплая живая смола. От этой смолы женщина может родить мальчика-богатыря. Вот такая она, чина! Но есть и еще чина, совсем редко увидишь. Чина-ель. От этой смолы женщина рожает девочку-богатыря.

Вот и еще одна легенда человечества о непорочном зачатии. Но какой долгий природный процесс! Крохотный метеорит должен войти в дерево, вероятно, в самую вершину. Оно будет долго, долго расти, образуя круглую крону, поднимаясь высоко над землей, среди ветвей будет возникать смола, способная воссоздать человека-богатыря.

Речушкой, у которой ночевали, идем на северо-запад. Тайга мелеет, становится угрюмой и вовсе безжизненной, словно бы по белому туннелю опускаемся к иной Земле.

Все время думаю о корне «чин» в нашем русском языке. Зачин, зачатье, чинить (совершать что-то), чин (устав, обряд), чины (празднества). И еще один чин, о котором вспоминается с улыбкой. Свадебный чин – свадебный поезд.

В самом древнем русском обычае свадебный чин (поезд) собирался так. К невесте ехали передом дружки. Везли дары – обувь, всевозможные притирания (косметику), гостинцы, лакомства девицам. Сладкий чин. Следом большие бояре с благословенным образом жениха. Потом (третьими) жених с тысяцким (выбранным руководить свадьбой). За ними свахи. И заключают поезд лагунные бояре – два друга жениха с бочкой (лагункой) пива, с веселыми напитками. Такой он, чин.

А вот смола зовется в нашем языке живицей. Жизнь дающая. Как удивительно близко все с легендой! Я оглядываюсь, стараясь снова увидеть чину. И нахожу ее уже далеко, у самого горизонта, где едва различимо темнеет гривка той тайги, и над нею одиноко и все еще различимо – Чина.

Свершилось… Сюда мы пришли с севера, минуя озеро Чеко и речку Хушму – район, менее всего подвергшийся сокрушительной силе. А уйдем на юго-восток, туда, где более всего свирепствовала эта сила. Туда, где яма есть. Я стою на вершине горы в самом центре Великой котловины.

Вокруг простор и звезды. Долгий и чистый свет луны. Внизу саванно-белые холсты болот, тайга, выросшая за полстолетия, незыблемое ожерелье гор, окольцевавших эту земную впадину, словно специально созданную природой, чтобы над ней совершилось самое удивительное и доныне необъяснимое событие нашего века.

Я один. И мне хочется стоять и стоять тут, сосредоточившись в молчаливом созерцании того, что можно увидеть только отсюда в эту долгую светлую ночь.

И как ни мизерны наши земные расстояния по сравнению с тем космическим событием, все-таки их надо предолевать, чтобы коснуться тайны.

Нигде, ни на каком кусочке моей земли не видел я того, что открылось мне, когда я неподвижно стоял на плоской вершине горы, которую Ганалчи называл Мани-Орион.

А на следующей ночевке он рассказал мне об Умуне.

– Ганалчи, я видел его! И мог говорить с ним… – сказал я, всем сердцем сожалея о том своем молчании.

– Он не знал по-русски. – Это Ганалчи сказал определенно, и я не стал спорить. Прошедшего не вернешь.

– А шаманка была? – спросил я, вспомнив, что говорил Артем. – Они жили в тайге вдвоем.

– Шаманка? – Ганалчи высоко поднял брови.

– Да. Шаманка. И, когда она умерла, Умун пришел к людям…

– Шаманка была, – сказал. – Но ее никто не видел. Умун слепой…

Мы все еще были рядом с тем местом, где совершилась тайна, и я спросил:

– Скажи, Ганалчи, а что ты знаешь об этом?

– Много…

– Но что? Расскажи мне.

– Это наша вера… Ты не знаешь… Никто не знает. Не верит… Не надо говорить.

– Ты считаешь, что кто-то прилетал? Он молча кивнул.

– Но куда все пропало? Ты сам говорил – там ничего нет…