Эхо

Тихонечко выговаривает что-то бубен, кто-то держит его перед огненной горкой углей. Угли густо-малиновые, кое-где по ним пробегает синий язычок пламени. Отсветы мягкие и теплые на лицах людей. Нигде не вижу Ганалчи. В сердце тревога и чувство потерянности, которое бывает всякий раз, когда надо садиться в самолет и лететь за многие тысячи километров. Не случайно привиделись мне ракета и толпа пассажиров у трапа.

Возник Ганалчи словно бы из небытия. Не было – и вдруг вот он, стоит посреди чума, подняв лицо к хонару. Не узнал его. Это не Ганалчи. И человек ли это?

Все мое тело вдруг налилось тяжестью, тревога, как боль, вошла в сердце. Но ничего еще не произошло. Вышел незнакомый человек с каменным, бледным, как снег, лицом, неестественно выпрямленный, словно бы закованный в невидимый панцирь. Вышел, подняв лицо к пятачку хонара, но что-то дрогнуло вокруг. И я услышал, как медленно, на басовитой ноте загудело где-то совсем рядом. Бубен зарокотал в руке шамана, набирая все большую и большую силу. Выплескивалась огненная буря, сотрясался чум, который вовсе не был уже чумом, и вибрировали, сопротивляясь бешеной силе, стенки. Земля держала нас. А шаман кому-то четко и определенно докладывал о своей готовности. Он прикрывался бубном, и за ним слышались какие-то далекие голоса, пресекаемые неистовым вихрем и треском.

Ганалчи запел. Но это не песня – вой огня, бушующая сила взрыва, готовая поднять нымгындяк до самых звезд. Звук нарастал, ширился, словно бы одна за другой включаются новые и новые тяги… Но нет, не хватает мощи, еще капельку, еще чуть-чуть! И тогда все, охваченные одним порывом – только бы произошло, только бы совершилось! – единой силой вторят.

И происходит! Совершается!

Качнулась земля, выбросив от себя малый комочек живого. Загудело за олдаконом пламя совсем по-иному, чем гудело секунду назад. Шорохи и сухой свист рассекаемого воздуха, но он все глуше, глуше. Взлет стремительнее и неукротимее.

Летим… Лечу и я и эти люди, вовсе мне неизвестные, но такие родные и близкие в минуту полета радости. Летит, перехлестанный ремнями к несущим (когда это произошло, не заметил), наш Смотрящий в небо, и бубен в его руке медленно, словно антенна радара, направляет полет. И с кем-то переговаривается, и течет, утекает куда-то рядом и во мне стремительное время. И голос, то высокий и строгий, то тихий и ласковый, произносит и произносит какие-то слова на языке, недоступном землянину, но смысл их странным образом понятен всем. И я вижу, что происходит вне, за оболочкой нашего мира.

Мы минуем общность людей, лишенных голов, попадаем в пространство, лишенное круга жизни, восстаем в далеких загадочных мирах, касаемся неприкасаемого и видим невидимое…

Так вот оно, самое страстное чувство, которое томит всех нас, людей, без исключения, – чувство полета… Не плыть, не вгрызаться в глубь земной тверди, но лететь через миры и созвездия, через необъятную толщу времени к другим галактикам, ощущая их своими, лететь и не кончаться…

Быть, быть и быть!…

Мы сидим с Ганалчи подле крохотного костерка на берегу Вювю. Он бледен, глубоко запали в глазницы глаза, лицо похудело и осунулось. Я замечаю на шее его, на щеках, у глаз десятки новых глубоких бороздок морщин. Старик нездоров, и пот тоненькими струйками скатывается по височкам к скулам и по глубокой впадине под затылком за ворот. Большим головным платком Ганалчи вытирает пот, но он снова выступает на желтой нездоровой коже.

В то утро его сняли с привязных ремней и уложили у очага в нымгындяке. Люди выходили из нымгындяка, как идут от могилы, попятным шагом, не спуская глаз с бездыханного тела.

Трое суток Ганалчи спал, не проявляя никаких признаков жизни. Несколько человек, оставшихся на острове, берегли этот сон. Тихонечко ходили вокруг нымгындяка, прислушиваясь, что происходит внутри. Но внутри ничего не происходило.

А потом заговорила негромко голова-бубен. И люди побежали в стойбище сообщить, что пора собираться в нымгындяк снова.

Никто не позвал меня туда, но я сам зашел в чум и сел на прежнее место. Ганалчи, теперь уже не шаман, в обыкновенной одежде, сидел подле очага, маленький и слабый, изнуренный до последнего непосильной работой. Он долго говорил что-то людям неторопливо и толково, редко сопровождая свои слова жестом, и все слушали затаив дыхание, и на лицах их видел я то удивление, то радость, то глубокую грусть и великое удовлетворение… Они были счастливы.

И вот мы снова вдвоем. Я жалею старика, мне больно от его такого убогого вида, нежность к нему переполняет меня, и хочется говорить и говорить какие-то такие слова, от которых бы стало ему легко, весело и счастливо. Но я не знаю таких слов, а те, что знаю, кажутся мне сейчас слишком подержанными, слишком истертыми от долгого употребления.

И хочется мне сказать еще и то, что так необходимо сказать ему, поскольку ради меня и совершалось все то на крохотном таежном островке среди болот. Это я упросил его совершить последний обряд ушедшего времени…

Но я хочу теперь большего.