Эхо

– Скажи, почему ты так поступаешь? Почему можешь так воздействовать на людей? Или ты вправду слышишь голоса предков, общаешься с ними?

Он молчит, а я говорю:

– Или это все только придумано тобою? И ты, не видя и не слыша ничего, убеждаешь меня, их, что слышишь и видишь? Но почему я верю тебе? Почему, помимо своей воли, впадаю в то странное состояние мира, когда без крыл, без реактивных тяг ощущаю, переживаю, живу в необычайном полете? Ведь я же летал… И они летали! Да?

Он кивает и молчит. Я говорю:

– Понимаешь ли ты мои слова? Понимаешь, о чем я говорю?

Тяжело разлепляются его губы:

– Да…

Он молчит. А я говорю:

– Если ты даже и обманываешь меня… Но я не верю в это. Если ты обманываешь, то все равно то, чего ты добиваешься этим обманом, непостижимо. Ведь это великое действо – ты творишь мир, миры, мироздания…

Я волнуюсь, и голос мой дрожит, и так хочется говорить с ним по-другому. Но по-другому не умею. Я знаю только так.

– Кто научил тебя этому? Как все это происходит в тебе? Я вижу, каких это напряжений, каких это сил стоит. Но как?

И вдруг он поднял резким броском голову, посмотрел мне в глаза и сказал самое неожиданное, что мог я услышать от него:

– Придет Время, и наука узнает… Так это было сказано. И еще:

– Думать надо…

И снова я был потрясен!

Спустя три года после смерти Ганалчи я снова проплывал по Великой реке дальше и выше – на Север.

За Хологом, который называю теперь Холи, меня встретил знакомый рыбак.

– Слушай, тебя жена Макара Владимировича ждет. Их стойбище у Дигдали.

Я удивился:

– А разве у него была жена?

– Во даешь! А дети: сыновья, дочери, внуки, правнуки, праправнуки… Он что, их из глины исделал? Даешь, парень!…

У Дигдали, таежной речушки, встретила меня бабушка Дари. Так вот кто был его спутницей! А я не знал! Бабушка да бабушка! Она и в чуме отдельно жила… Бабушка Дари… Как же это я ни разу не подумал, что она и есть жена Макара Владимировича! Не шибко я разбирался и в тех, кто был его сыновьями, внуками, дочерьми и внучками. Он один был для меня – все.

– Откуда, бабушка, узнали, что плыву по реке? – спросил я, здороваясь и улыбаясь ей.

Она раньше совсем вроде не понимала по-русски, но тогда улыбнулась, и крохотное, все в морщинках, лицо ее еще больше сморщилось.

– Знаю, знаю, – сказала, и мелко-мелко затрусились седая голова и руки – она была очень стара. – Тебе наказал отдать! – И протянула скрученную в трубку и перевязанную бечевкой какую-то довольно большую шкуру.

– Ганалчи?

– Та-та, Каналти…

Она не пригласила меня в стойбище, но помахала слабо ладошкой:

– Страствуй, страствуй… – что, вероятно, должно было означать «до свидания».

Я поклонился ей и поплыл дальше. Оглянулся: старушка медленно и тяжело взбиралась на бугор. Спустилась только для того, чтобы встретить.

Мне не казалось необычным, что она вышла к реке тогда, когда проплывал там. Не удивился и сообщению рыбака, что жена Ганалчи ждет меня. Но потом долго над этим думал. И как многому, что было связано с памятью о Ганалчи, не нашел ответа. Был бы жив старик, объяснил: «Думать надо…»

Сверток оказался ритуальным ковриком-кумаланом, тем самым, которым накрывал меня Ганалчи во время болезни и заставлял считать на нем вшитые квадратики меха.

В кумалане лежал еще грубо кованный наконечник стрелы, одной из тех, с которыми охотился Умун, деревянный крючок для вязки сетей и два черных, словно каленных на Великом огне, круглых, неземных камня…

Это было письмо от Ганалчи, на чтение которого ушло у меня четверть века…