Эхо

Сказав это, мать Бинцин плакать перестала. Жань Дундун попросила вспомнить, что случилось, когда три года назад Ся Бинцин решила уехать из дома. Особенно ее интересовало, было ли что-то странное в ее поведении вечером 22 апреля, когда она ходила на собеседование. Мать Бинцин сказала, что от радости дочь проплакала весь день и всю ночь.

– А как именно это происходило? – спросила Жань Дундун.

– Она плакала, закрывшись в комнате.

– Чему же она так радовалась?

– Тому, что наконец-то сможет уехать на заработки в большой город, – встрял в разговор отец Бинцин.

– А когда-нибудь позже она плакала в вашем присутствии?

Никто из них ответить не мог, словно это был самый сложный вопрос на свете. Между тем Жань Дундун заметила, что отец Бинцин не вынимает из кармана брюк правую руку – вроде как и хочет вытащить ее, но на полпути снова засовывает поглубже, после чего опять пытается набраться для этого храбрости. Было, однако, заметно, что пальцы его без конца что-то перебирают в кармане, будто он, стесняясь выдать себя, втихаря считает деньги.

– Вытаскивайте уже, – велела ему Жань Дундун.

– Что вытаскивать?

– То, что в кармане.

Его рука еще дважды проделала неуверенные движения, прежде чем в ней, трепеща, не показался конверт. Жань Дундун вынула из него листок и прочла написанное: «Прошу прощения, что так и не стала той дочерью, о которой вы мечтали. Если со мной что-нибудь случится, найдите, пожалуйста, Сюй Шаньчуаня. Бинцин».

– Почему не передали эту записку сразу? – спросила Жань Дундун.

– Потому что она не стала той дочерью, о которой мы мечтали, – ответил отец Бинцин.

– Что вы хотите сказать?

– А то, что она нас позорила, пока мы считали, что она нас прославила…

«Оказывается, они в курсе ее дел, – подумала Жань Дундун, – прямо точь-в-точь как мои предки – пусть сорочка будет вся в дырах, но воротничок должен выглядеть на все сто». От злости она едва не треснула кулаком об стол, но, вовремя одумавшись, выдержала паузу и осторожно убрала руку на место.

– Ведь человек уже умер, а вы продолжаете лгать, как так можно?

Тогда отец Бинцин рассказал, что в этом году дочь останавливалась у них на три дня, когда приезжала на Праздник чистого света.

– Вечером первого дня я заметил, что у нее красные глаза, и спросил, что стряслось. Она призналась, что влюбилась в женатого и теперь не знает, как быть. Я посоветовал оставить его и найти другого. Но ей это было не по нутру. Я предупредил, что мы против, чтобы нашу дочь содержали как любовницу. Она сказала, что как раз требует от мужчины развода. Тогда я сказал, что нам подержанный товар не нужен. Тут она укорила меня, что я хочу ее смерти. Ну я взорвался и от досады и безысходности залепил ей пощечину. Я же не знал, что ее убьют. Знал бы наперед, то скорее бы залепил пощечину ее матери. Сейчас из-за этого сам не свой, прямо взял бы и отрубил свою руку.

С этими словами он посмотрел на свою правую ладонь, словно на ней отпечаталось личико Ся Бинцин.

Мать Бинцин добавила, что дочь заперлась в комнате и проплакала там целый день, сколько она к ней ни стучалась, та не открывала.

– Я и через дверь пыталась ее успокоить, и на телефон сообщения слала, мол, сделаем так, как ее душеньке будет угодно, – кого бы ни полюбила, мы любой ее выбор поддержим, даже если не выйдет замуж.

«Да уж, – подумала Жань Дундун, – на такие послабления они отважились, лишь когда дочь совсем загнала их в угол, если остается хотя бы малейшая возможность для переговоров, какая мать не пойдет на попятную?»

– Однако, – продолжала мать Бинцин, – как бы я ее ни увещевала, она никак не реагировала и только на третий день к обеду открыла дверь. Мы-то решили, что она все хорошенько обдумала, в душе у нас затеплилась уже похороненная было радость, но, к нашему удивлению, она, даже не поев, вышла за порог, взяла у ворот такси и умотала. Мы с отцом тоже взяли такси и приехали следом за ней к озеру Ланьху. Она вышла из машины, мы тоже. Она встала на утес и замерла, в чем только душа держится. Мы перепугались, что случится непоправимое, и бросились к ней. Но чем больше мы старались ее образумить, тем настырнее она пыталась сигануть в воду, а силища у ней такая, что и не перебороть. Видя такое дело, я бухнулась перед ней на колени. «У нас, – говорю, – ты единственная дочь. Дело, конечно, твое, но, если ты сейчас спрыгнешь, мы прыгнем следом. Зачем нам жить без тебя?» Она, похоже, вняла моим мольбам, уткнулась мне в грудь да так и проплакала часа два кряду. «Успокойся, – говорит, – мама, я останусь жить с вами».

У Жань Дундун от услышанного защипало в носу, она вытерла мокрые от слез глаза и продолжила допрос.

– Во время нашей первой встречи вы сказали, что когда дочь вернулась на Праздник чистого света, то ничего странного вы в ее поведении не заметили, еще добавили, что она разговаривала, шутила и даже пела. Вы понимаете, сколько нанесли вреда, давая такие ложные показания? Из-за вас мы упустили самое драгоценное для раскрытия преступления время.