Эхо горного храма

– И вообще, Стафл – не самое лучшее в этой жизни, – подытожил он, осушил стакан и сгреб с тарелки сразу два бутерброда.

– А зачем тогда пошел? – Крис плотно угнездился в кресле, в голове колыхался тихий приятный шум, будто вдали плескали морские волны.

– Так уж получилось, эт-самое, – помрачнел Рютте. – Я ведь колледж окончил, был систем-техом в солидной конторе… Соображалка соображала, что надо… А все она…

– Девушка, – утвердительно сказал Габлер.

Арьен Рютте вздохнул:

– Она самая. Даша – радость наша… Дала от ворот поворот… Даже не так… Ну, в общем, эт-самое…

– И ты решил: пропади оно все пропадом, свет тебе не мил стал… И подался ты в эфесы.

– Ну… где-то так… А! – Рютте махнул рукой и потянулся за гитарой, которую до того прислонил к столику.

Некоторое время он меланхолично перебирал струны, монотонно покачивая рыжей головой, а потом запел хрипловатым, но вполне приятным голосом.

Песня была грустной, незнакомой Крису, и он сидел, полуприкрыв глаза, и слушал. Его слегка клонило в сон, давала знать о себе бессонная ночь и выпитое, но отоспаться можно было и потом.

Жизнь пройду от края и до края
И, вступая в царство мертвецов,
Прошепчу, бесследно догорая:
«Где рука, что тронет мне лицо?»

Жизнь прошла, глухая и слепая,

Дни и годы – словно в долгом сне.
И шепну, бессильно угасая:
«Где рука, что тронет губы мне?»

Ослабев и бросив взгляд прощальный,

В полумраке свой заметив гроб,
Прошепчу, устало и печально:
«Где рука, что ляжет мне на лоб?»

И, навеки тихо погружаясь

В черноту забвения реки,
Я шепну, от боли содрогаясь:
«Нет и не было такой руки…»

Арьен умолк и налил себе еще, но пить не стал. Пригорюнился над гитарой, словно и впрямь только что увидел собственный гроб. Хотя какой гроб? Хотя гробы были нынче не в моде: кремация и горстка пепла – вот и все…

– Мда-а… – протянул Габлер, сразу вспомнив Атоса. – Грустноватая какая-то песенка. Может, чего повеселее найдется?

Рютте поднял к нему унылое лицо, подергал струну. Сказал задумчиво, собрав лоб в складки:

– Повеселее, говоришь?.. Можно, эт-самое, и повеселее. Это у нас один сочиняет, Лекс…

Он откашлялся и снова запел. Мотив был другой, но почти такой же заунывный.

В холодах зимы умираем мы,
Забываемся.
Но приходит май, плещет через край —
Возрождаемся.

Зимний лед круша, расцветет душа —

И опять живем.
После долгих снов бьют фонтаны слов —
И опять поем.

Песни вдаль летят, в синеве парят,

Кружат хоровод.
А потом опять будем засыпать —
Так из года в год.

Но в какой-то час, роковой для нас,

После злой зимы,
Хоть придет весна – никогда от сна
Не проснемся мы.

Прошуршит в ночи ветер вечности

И подхватит нас.
Навсегда – зима. И пусть кружит май —
Не откроем глаз.

Навека умрем, больше не споем,

Не откроем глаз…

Теперь Крису вспомнился Граната. Его стихи в кафетерии на космическом вокзале Единорога. Вот ведь, кажется, такие все веселые парни. «Вперед, эфесы!» «Нали-вай! Выпи-вай!» А у каждого есть что-то, какие-то свои темные пятна…

«А у меня? – задал себе вопрос Габлер. – Какие у меня?»

Копаться в душе не хотелось, да и ничего такого вроде бы не было. Во всяком случае, пока.

– Действительно, эта гораздо веселее, – сказал он. – Прямо в пляс пуститься хочется. Видать, на Марсе и в самом деле служба не сахар.

– Да не, нормально, – вдруг встрепенулся Арьен и положил гитару на пол. – Это так, накатило что-то… Градусы играют и недосып. Хотя… – Он подался к Крису, отодвинув в сторону стакан. – Иногда торчишь на крейсаке и думаешь: а на кой черт это патрулирование? Что оно дает? Практически все сектора и так просматриваются, с постоянки, это во-первых…

– А чтоб на месте не засиживаться, – перебил Арьена Габлер. – Для разминки…

Рютте протестующе выставил ладонь:

– Нет, ты погоди! Согласен, лучше перебдеть, чем недобдеть. Раннее обнаружение, эт-самое, упреждающий удар и прочее, как учили. Дело-то в другом, братан! От кого оборону держим? Что, кто-то на Конфайн лезет? Было хоть раз такое?

Крис молча развел руками.

– А-а, то-то и оно, братан! Никто не лезет, потому что нет тут никого, кроме нас! Так на хрена такие затраты?