Читаем Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник) полностью

Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Небытие – как мера бытия? Нет, жизнелюбивое идеальное здравомыслие, стоически фиксирующее, что жизнь сравнялась с нежизнью.

Формула самозаклания духа: «Захотелось уйти мне в себя, а там – никого».

Личность – базисная ценность, пароль и символ веры. Личность, изначально сотворенная из общественности и ради общественности. Если там – «никого», значит, это приговор всему.

В картину распадающейся Державы, которой пел когда-то Рождественский самые искренние гимны, ложится ровный, делящий надвое штрих: «Полстраны – угодники. Полстраны – доносчики». В карусель вырождения втянуты все.

«Полстраны уже сидит. Полстраны готовится». И потому виноватых нет: все имеют то, к чему готовы.

Последний горький вопрос брошен при прощании: может, «все мы гарнир к основному блюду, которое жарится где-то там…»

А если и там – ничего?

Это последняя точка, до которой доходит человеческий дух, роняя и отбрасывая самооправдания. На этой точке он замирает бездвижно. Внешние оправдания бессмысленны. Твоя точка – это точка. «Тчк».

Всю жизнь я смотрел на Рождественского, поражаясь «константности» его поэтического облика. Среди собратьев-шестидесятников он всегда выделялся несдвигаемой верностью однажды принятым ценностям. От него хорошо было отсчитывать, и всю жизнь (всю мою литературную жизнь), вглядываясь в мое поколение, я отсчитывал – от Рождественского. Другие петляли, крутились, кружились, отходили и уходили, менялись, метались, мотались. Рождественский – стоял. «Верстовой столб», – брякнул я когда-то. Конечно, в таком подходе к фигуре поэта было что-то обидное, но, как критик, я не мог удержаться.

Теперь, оглядываясь на его мучительную жизнь, я перед ним преклоняюсь – за эту каменную твердость, за верность себе, за невозможность вильнуть, примениться, приспособиться. Огромный смысл проступил в этой твердости. Следы великой драмы отпечатались на камне…

Поэзия – не отпечаток элементарной жизни и не скрижаль высокого духа; поэзия – это боль контакта между тем и другим. Человеческая черточка, трещина на камне – о чем говорит: о слабости человека или о каменной силе его?

И о том, и о другом. Это и есть поэзия: вздох сильного. Что-то свойски-простое – на вулкане, за мгновение до взрыва.

Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.Только что было поле с ромашками…Быстро-то как!..Может быть, может быть,что-то успею я в самых последних стихах!..Быстро-то как!..Поэзия – срыв каменной воли в тихий стон:Ах, как мы привыклишагать от несчастья к несчастью…Мои бесконечно родные,прощайте!Поэзия – стон к Богу, даже когда Его нет:Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках…Быстро-то как!Да за что ж это, Господи?!Быстро-то как…

Последняя книга Рождественского была сделана руками его родных: собрана женой, отредактирована дочерью. Напечатана в Нижнем Новгороде и, кажется, поначалу вручную.

Что это? Немощь и атрофия тогдашних столичных издательств? Или праведность людей, своими руками спасающих память о поэте?

И то, и другое.

Была страна, охватившая шестую часть земного шара. Потом сказали, что это была сплошь – зона.

Что же: страна или зона?

Уму не вместить. Поэзия – вмещает. И то, и другое.

Чтобы это почувствовать, надо потерять. Все потерять. И вернуть в стихе: «Эту зону. Незабвенную шестую часть земли».

Лев Аннинский

Стихотворения и поэмы

Эхо любви

Покроется небо пылинками звезд,и выгнутся ветки упруго.Тебя я услышу за тысячу верст.Мы – эхо,мы – эхо.Мы – долгое эхо друг друга.И мне до тебя, где бы ты ни была,дотронуться сердцем нетрудно.Опять нас любовь за собой позвала.Мы – нежность,мы – нежность.Мы – вечная нежность друг друга.И даже в краю наползающей тьмы,за гранью смертельного круга,я знаю, с тобой не расстанемся мы.Мы – память,Мы – память.Мы – звездная память друг друга.