Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет

Однако главным вопросом, вызвавшим множество споров в связи со столетием, был вопрос не о монархии, а о демократии. Именно о демократии, а не о терроре, проскрипциях (т. е. преследовании инакомыслящих) и даже самом кошмарном сне буржуазного общества XIX века — конфискации частной собственности. В 70-х годах прошлого века Франция окончательно избрала демократическо-республиканскую форму правления. Руководители республики намеренно выступали в роли наследников революции, объявив 14 июля днем национального праздника, а «Марсельезу» — государственным гимном. И хотя и неохотно поминая Робеспьера (даже сегодня лишь несколько улиц во Франции носят его имя), республика тем не менее не отказалась от \90\ якобинского наследия. В 1887 году президентом был избран человек, носящий одно из великих имен эпохи якобинства, — внук Лазара Карно, французского Троцкого, создателя революционных армий, хотя, конечно, достижения якобинцев, добившихся военного превосходства Франции, были одним из наименее спорных вопросов, касающихся якобинского режима. На этот счет соглашались и левые, и центристы, поэтому все три выдающиеся личности II года Республики, тела которых были перенесены в Пантеон в 1889 году, в годовщину ниспровержения феодализма, были военными: Карно, Гош и Марсо [158]. И если в год празднования столетия революции официальные лица упорно избегали упоминания о наиболее спорных событиях, последовавших за провозглашением республики 21 сентября 1792 г., и говорили лишь — кстати, как и во время празднования двухсотлетия — о первых трех месяцах революции 1789 года, они не осудили ни одного из них. Единственным историографическим актом республики в 1889 году был сбор средств для издания якобинской «Истории французской революции» Мишле. Более радикальный в то время муниципалитет Парижа пошел еще дальше: он воздвиг памятник Дантону, который до сих пор стоит у станции метро «Одеон» на месте дома, в котором сам Дантон был арестован в 1794 году.

Якобинство было уязвимым местом революции, а в 1889 году якобинство понималось как демократия. Ибо, хотя социалисты и другие революционеры, без сомнения, стояли за нее и хотя II Интернационал был основан в Париже в 1889 году — и его организаторы в полной мере осознавали важность и даты, и места, — социализм в первой половине 1889 года, за исключением Германии, еще не превратился в крупную политическую силу. Он вскоре стал таковой, но это было уже после празднования столетия. О демократии, а не о социализме думали современники.

Ибо существует одно большое различие между первым и вторым юбилеями. Если исключить вопрос о демократии, то либералы и те, кто был левее их, считали революцию великим историческим событием, давшим в целом положительные результаты.

«Принципы французской революции, — писал один из авторов в «Контемпорери ревю», — стали всеобщим достоянием \91\ цивилизованного мира».

Вспоминая «славную революцию» 1688 года, он утверждал, что эти принципы

«в плане историческом были достоянием англичан задолго до того, как стали достоянием французов»;

этот факт лишний раз доказывает, что он эти принципы одобрял [159]. По мнению либерально-католического историка лорда Актона, читавшего лекции по истории революции в Кембридже в 90-х годах прошлого века, она знаменовала

«крупнейший шаг вперед на пути человечества, и именно ей мы ныне обязаны рядом политических благ, которыми пользуемся» [160].