Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет

Власть народа, которую не следует ассоциировать с ее доморощенным вариантом в виде периодически проводимых выборов путем всеобщего голосования, проявляется редко и еще реже осуществляется. Когда же она все-таки воплощается, как это имело место в ряде случаев на нескольких континентах в год двухсотлетия французской революции — скажем, в Пекине в конце весны 1989 года, — то это представляет собой весьма впечатляющее зрелище. Ни в одной революции до 1789 года не проявлялась она столь очевидно, не давала столь быстрых результатов и не носила столь решительного характера. Именно в силу этого Великая французская революция стала революцией. Ибо никак нельзя подвергнуть ревизии тот факт, что

«до начала лета 1789 года конфликт между «аристократами» и «патриотами» в Национальном собрании напоминал ту борьбу по поводу конституции, которая велась в большинстве стран Западной Европы с середины столетия… \134\ Когда в июле — августе 1789 года в борьбу вступил простой народ, он превратил конфликт между высшими слоями общества в нечто совсем иное»,

вызвав всего за несколько недель падение государственной власти и администрации и утрату власти дворянства в деревне [240]. Именно в результате этого «Декларация прав человека и гражданина» имела намного больший международный резонанс, чем американские образцы, вызвавшие ее к жизни; все введенные во Франции новшества, включая новую политическую терминологию, были более охотно восприняты в других странах, что создало свои сложности и конфликты, а сама революция стала событием эпическим, страшным, грандиозным, апокалипсическим и в своем роде уникальным, то есть одновременно и вселяющим ужас, и повергающим в восторг.

Именно поэтому мужчины и женщины считали ее

«самым страшным и важным явлением во всей истории» [241].

Именно поэтому Карлейль писал:

«Мне часто кажется, что подлинная История (то необъяснимо невозможное, что я понимаю под Историей французской революции) была великой Поэмой нашего Времени, что человек, который смог бы написать правду обо всем этом, был бы величайшим среди всех других писателей и певцов» [242].

И именно историку бессмысленно собирать и вычленять из этого явления определенные факты, которые заслуживают внимания, и те, которые этого не заслуживают. Революция, ставшая «подлинным отправным моментом в истории XIX века», — это не какой-то отдельный эпизод, случившийся между 1789—1815 годами, а весь этот период [243].

К счастью, революция еще жива. Ибо «Свобода, Равенство, Братство» и разумные ценности эпохи Просвещения — те ценности, на которых строилась современная цивилизация со времен американской революции, — как никогда нужны сегодня, когда нас вновь захлестывают иррационализм, фундаменталистская религия, обскурантизм и варварство. Поэтому хорошо, что в год двухсотлетия революции мы имеем возможность подумать о небывалых исторических событиях, преобразивших мир два столетия назад, и преобразивших его к лучшему.

Приложение. Отрывки из записок Антонио Грамши

Ниже приводятся отрывки из записок Антонио Грамши, бывшего руководителя Итальянской коммунистической партии, написанных в фашистской тюрьме в 1929—1934 годах. Из этих записок видно, каким образом высокообразованный революционер-марксист использовал то, что представлялось ему опытом якобинства 1793—1794 годов, как для целей исторического осмысления, так и для анализа современной политической обстановки. Записки открываются размышлениями об итальянском Рисорджименто, когда наиболее радикальная группа — возглавляемая Мадзини Партия действия — не выдерживает, по мнению Грамши, сравнения с якобинцами. Помимо ряда интересных замечаний относительно того, почему буржуазия далеко не всегда является политически правящим классом при буржуазных режимах, Грамши в основном обратился к сравнению (не говоря об этом открыто) двух исторических авангардов: якобинцев в буржуазной революции и большевиков, по крайней мере в предлагаемом им итальянском варианте, в эпоху социалистической революции. Очевидно, что Грамши рассматривал задачу революционеров не в отношении класса, а (по-видимому, в первую очередь) в отношении нации, возглавляемой классом.