Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет

А нет ли опасности, что корабль революции будет не просто беспорядочно мотать по волнам бушующего моря Истории, но прибьет совсем не к тому берегу? Именно в таком смысле следует, по-видимому, истолковывать употребленное Фюре слово dérapage — не как отклонение от курса, а как осознание того исторически закономерного факта, что в определенных ситуациях, стране и условиях, в которых происходит революция, самый опытный шкипер не в состоянии придать ей нужное направление. В этом состоял один из уроков Великой французской революции. Ведь в 1789 году никто не предполагал установления якобинской диктатуры, царства террора, событий Термидора или прихода к власти Наполеона. Вряд ли кто-нибудь — от самых умеренных реформистов до самых радикальных революционеров — приветствовал бы в 1789 году это, за исключением, пожалуй, зловещего Марата, смерть которого, вопреки тому, что изображено на прекрасном полотне Давида, оплакивали далеко не все его товарищи-революционеры. А то упорство, с которым Ленин принимал любое самое спорное решение, лишь бы оно гарантировало \84\ выживание революции, его готовность отбросить в сторону идеологические соображения, если они мешали достижению поставленной цели, не создавали ли опасности перерождения революции?

Как мы уже видели, именно смутное ощущение возможности такого перерождения, очевидно, преследовало большевиков после смерти Ленина. Одно из многих проявлений величия Ленина состоит в том, что он сам откровенно признавал такую возможность, о чем свидетельствует в своих бесценных мемуарах И. Н. Суханов, непосредственный участник революции. Интересно, что, размышляя об этом, Ленин вновь использовал опыт французской революции. Он цитировал известное изречение Наполеона:

«Сначала ввяжемся в сражение, а потом посмотрим, что будет» («On s'engage et puis on voit»).

Мы ввязались в сражение, продиктовал умирающий Ленин в 1923 году. И оказалось, что мы вынуждены делать то, что мы делать никак не хотели и никогда в другом случае не сделали бы — заключение мира в Брест-Литовске, вынужденный переход к нэпу «и так далее» [150]. Вряд ли стоит винить его в том, что он не объяснил подробно, что он имел в виду под «и так далее», или настаивал на том, что эти отступления и неудачи — «мелочи развития (с точки зрения мировой истории это действительно мелочи)» [151]. И он, конечно же, верил в революцию и ее долгосрочные светлые перспективы, хотя, как мы знаем, предвидел большие трудности и сознавал, сколь долог путь к снижению поставленных целей, сколь сильно «ограниченность крестьянства» сковывает действия большевистского режима.

Но его вера в будущее русской революции основывалась также на историческом опыте — на французской революции. Ибо, как мы уже видели, главный урок, который извлекли из нее в XIX веке, состоял в том, что революция — это не единичное событие, а процесс. Для достижения логического, или «классического», по мнению Ленина и большинства марксистов, результата буржуазной революции — создания демократической парламентской республики — потребовалось почти сто лет. Революция — это не 1789 год, не 1791 или 1793—1794 годы, не годы правления Директории или Наполеона, не годы Реставрации, не 1830, не 1848 год, не годы II Империи. Все это были лишь фазы сложного \85\ и противоречивого процесса создания основ буржуазного общества во Франции. Напрашивается вопрос: почему бы Ленину в 1923 году не предположить, что русская революция точно так же будет длительным историческим процессом со своими взлетами и падениями?

Сегодня, 70 лет спустя, трудно судить об отношении к этому процессу нынешних советских людей, ибо в нестройном хоре голосов, впервые со времен революции громко зазвучавших в стране, трудно уловить основную мелодию. Одно, однако, ясно. Память о французской революции все еще жива, что вряд ли вызовет удивление у тех, кто знаком с историей СССР. Сама французская революция подвергается пересмотру. Весьма вероятно, что фигура Робеспьера будет представлена в советской историографии в несколько менее привлекательном свете, чем прежде. Однако в год двухсотлетия Великой французской революции, год открытия работы первого в стране действительно избранного Съезда народных депутатов кое-кому из интеллектуалов в России Горбачева приходит на ум еще одна параллель. Созыв Генеральных штатов и превращение их в Национальное собрание положили начало преобразованию всей жизни Франции. Эта аналогия ничем не лучше и не хуже других попыток увидеть отражение одного исторического события в другом. Это также типичный пример версии какого-то исторического события, определяющейся существующими в данный момент политическими настроениями или позицией говорящего. Можно не соглашаться с одним сторонником демократических реформ, который в середине 1989 года, после того как выдвинутое его группой предложение было забаллотировано I Съездом в Москве, писал: