Эхо небес

К этому времени я, вероятно, перебрала вcе возможные объяснения того, что случилось с Мусаном и Митио. Например, один раз, когда я писала, обращаясь к вам обоим, — я вдруг почувствовала — наверно, это отчасти связано с профессией К., — что думаю о случившемся так, словно это описано в романе, а я просто пытаюсь дать новую интерпретацию.

Продолжая этот ход мыслей, я сразу вспомнила Фланнери О'Коннор. Мне приходилось не то писать, не то говорить, что в случае О'Коннор трагедия, вышедшая на первый план, — это уже конец романа. А на всем его протяжении «тайна» проступает сквозь «обыденное». Проступает отчетливо, даже если читатель, как я, совершенно лишен ее веры. Но когда я представила себе то, что произошло в моей жизни как описанное в романе, «тайна» не проявилась, никак.

Я сказала об этом Серхио Мацуно, но он тут же возобновил уговоры, обретя в сказанном возможность прибегнуть к новым аргументам. И предложил мне рассуждать вот как: «Как составляющая часть мира, который все еще находится в процессе божественного созидания, случившееся с вашими детьми объяснимо — так почему не объявить об этом миру? А поступив так, почему не сделать еще шаг, почему не пойти навстречу Богу, который вынудил вас пережить этот опыт?..

Если ты, мать, попытаешься сделать это, то можно надеяться, что по крайней мере те, кто трудится каждый день рядом с тобой, начнут прозревать „тайну“ случившегося. И не откроется ли внешний облик „тайны“ им, простым крестьянам с фермы Какоягуа, — не откроется ли как нечто отдельное от тебя и твоей внутренней жизни?»

Разумеется, я ответила, что не способна поверить в сказки о такой «тайне». Для меня никогда не станет объяснимым случившееся с Мусаяом и Митио. И я не верю, что некий отстраненный взгляд поможет мне это осознать…

Мацуно выслушал внимательно, а потом возразил: «Ты повторяешь, что никогда не сможешь поверить, что чувствуешь себя как бы зависшей в пустоте. Для тебя проблема сложна, но для жителей Ка-коягуа, которые будут смотреть на тебя со стороны и увидят твою историю своими глазами, это неважно. Твоя душа может по-прежнему оставаться в смятении, но если ты — мать — будешь настаивать на том, что ужасная гибель твоих сыновей объяснима, а они будут видеть, как ты всю душу вкладываешь в работу, давая им тем самым неопровержимое доказательство, им будет этого достаточно, чтобы сложить фрагменты в цельную картину.

И что, если, — продолжал он, и выражение его глаз словно бы подводило меня к словам, которые он сейчас скажет, — с ходом дней, заполненных только тяжелым изнурительным трудом, произойдет нечто, на что ты совсем не надеешься своим замершим в пустоте сердцем? Я имею в виду: не спадут ли вдруг с „тайны“ покровы? А если это произойдет, если вдруг „тайна“ явится зримо, то не ты ли скорее, чем кто-то другой, — ты, с которой случилось это несчастье, ты, бьющаяся с тех пор в тисках чудовищных сомнений, без всякой надежды справиться с этим даже во время физической работы, — не ты ли неожиданно поймешь, что все на самом деле объяснимо».

Потом как-то раз, когда я уже решилась поехать на ферму, мы с Мацуно гуляли в северной части парка Аламеда — как вы, наверно, помните, отель, стену которого фреской «Сон о воскресном полудне в Аламеде» расписал Ривера, расположен в южной его части, — и неспешно переваривали такое — полукруглые лепешки с начинкой, которые съели около уличной стойки. В том месте, где расположен Мехико, было когда-то дно озера, из-за оттока грунтовых вод город, по-видимому, постепенно опускается, но во время нашей неспешной прогулки мы набрели на старую каменную церковь, которая, казалось, просела и накренилась гораздо раньше, чем начался этот процесс, и решили зайти в нее.