Эхо Непрядвы

— Спросил бы полегче. Лекаря говорят: нельзя ее теперь с места трогать — тяжело рожала нынче. Да и понятно — слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут ее. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому — девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олена где ныне?

— Кабы знать. — Владимир печально вздохнул. — По сынишке я весь истосковался — прямо и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее — по смоленской дороге, авось встретят.

Помолчали. Димитрий первым встал, обнял Владимира:

— Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.

Постояв еще в раздумье — не забыл ли чего важного? — Димитрий покинул сумеречную думную, узкими переходами направился в светлицу, где измученная Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает военная осада и, может быть, гибель в беспощадном штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадет в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти ее сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра — при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.

При виде великого князя от дверей светлицы порхнули сенные девушки, пожилая нянька растворила покой.

— Пожалуй, государь-батюшка, полюбуйся на сынка да на голубицу свою, уж извелась бедная, глазки на дверь проглядела, тебя ожидаючи.

Димитрий вошел в освещенный покой, на большой розовой подушке увидел разметавшиеся золотистые волосы, бледное лицо и сияющие огромные глаза жены. На той же подушке в голубом свертке виднелось сморщенное личико спящего младенца. Руки Евдокии на розовом одеяле шевельнулись.

— Митенька… Пришел-таки… Дождалась.

Князь опустился на колени возле высокой кровати, взял слабые руки жены и прижал к губам. Евдокия тихо заплакала: никогда он прежде не целовал ее рук.

В доме Владимира — столпотворение. Дворский боярин кинулся навстречу, князь, не слушая его вопросов, распорядился:

— Казну, оружие, справу, какая нужна в походе, — погружай сколько можно. С заутрени сам поведешь обоз на Волок-Ламский, догоню тебя с полком. Всех слуг вооружить. Ключи от терема, амбаров и погребов отдай боярину Морозову.

— Как можно, государь? Растащут, пограбют, винные погреба опустошат…

— Ты слыхал, што сказано? А погреба — разбить, вина и меды выпустить до капли.

— Баб-то и ребятишек куды?

— Кто хочет — в обоз. От них тут мало будет проку.

Проходя через гостевую залу, Владимир в изумлении остановился перед картиной на свежеокрашенной бледно-золотистой стене: всадник, одетый в чешуйчатую броню, вздыбил крылатого коня, поражая копьем царственного дракона, скалящего зубастую пасть. Ниже, под облаками, вздымались каменные башни крепости, напоминающие Московский Кремль. Из отверстых ворот текли конные рати, сливаясь в одно бесконечное тело, только ряды островерхих шлемов и копий обозначали витязей. Отчетливо выделялись на картине двое в княжеском облачении. При трепетном свете свечей казалось — ряды всадников шевелятся, устремляясь к дальним лесам и холмам. Картина была набросана тонкими темными линиями, она представлялась началом какого-то громадного полотна. Ей пока не хватало красок, но живыми глазами смотрел на князя крылатый всадник, поражающий змея, и в фигурах предводителей войска чудилось странно знакомое.

— Грек рисует, — пояснил дворский. — Задумал он изобразить поход на Дон и победу нашу над Мамаем.

— Где он? — спросил Владимир.

— В тереме, тебя все поджидал.

— Позови его ко мне в столовую палату.

Скинув броню и наскоро умывшись, Владимир прошел в столовую, жадно осушил ковш белого пенистого кваса, пододвинул к себе блюдо жаркого. Тихо появился невысокий человек в монашеской рясе и темном клобуке. Лицо его обрамляла кудрявая бородка с серебряной прядкой посередине. Темные глаза смотрели спокойно и внимательно. Поклонясь, стал у двери. Владимир по-гречески пригласил:

— Проходи, отче Феофаний, садись со мной. — Указал глазами место напротив. — Принимаешь ли ты скоромное?

Грек улыбнулся, ответил по-русски:

— Богомазам, государь, как и попам, сие дозволено, ибо среди мирских людей вращаемся. Но я поужинал, слава богу.

— Тогда испей со мной — тут квас, тут — меды, тут — вино. Бери кувшин, наливай сам, чего пожелаешь. Я, когда один, стольников и кравчих не держу в трапезной. Уж не обессудь.

Грек снова улыбнулся, налил себе в кружку мед.

— Видал я твою работу, отче Феофаний. Изрядно.

— То лишь проба, государь, одна из многих. — Феофан перешел на греческий, догадавшись, что князю доставляет удовольствие поговорить на его языке.