Эхо Непрядвы

— Сибур я, Сибур, господин боярин. С Новагорода Великого, — торопливо, каким-то птичьим голосом ответил колодник.

— Имя странное, нехристь, што ли?

— Христианин я, христианин…

— Как в Москву попал? За што взят в цепи?

— Помилуй, великий боярин! С торговыми людьми шел, обнесли меня злыдни, наклепали Вельяминову, будто татьбой промышлял. Он и велел в подвал кинуть. А за меня великие гости новгородские поручатся — и Купилка, и Жирох, и сам Корова, да и старост иных кончанских взял бы в послухи.

Адам хмурился. Колодник называл именитых купцов, да поди-ка проверь, что и они знают этого Сибура!

— Давно сидишь на цепи?

— Как бы тебе сказать, боярин… Счет уж дням потерял. Месяца с два…

— Неуж Вельяминов за то время сведать о тебе не мог?

— Не смею грешить на великого боярина — у него дел много, а я человек маленький.

— Ну-ка, целуй крест, што не врешь, — приказал Адам.

Колодник грязными пальцами нашарил под рубахой темный крестик, дрожащей рукой сунул в темный провал бороды.

— Што будем делать, Олекса Дмитрич?

Звякнув цепями, колодник упал на колени:

— Помилуйте, бояре, по неправде страдаю. Отпустите вы меня за-ради христа, молиться за вас стану. Дома жена уж извелась теперь с малыми. — Сибур заплакал.

Чуял Олекса какую-то фальшь в этом носатом, да и Вельяминов не таков, чтобы держать человека на цепи, как собаку, по одному сомнительному навету. Но сердце податливо на слезы, к тому же Олекса обычно имел дело с врагом открытым, прущим на тебя с обнаженным мечом. Махнул рукой.

— Раскуйте его, — приказал Адам. — Дайте чего-нибудь на дорогу да отправьте вон. И пусть волосья обрежет — не то переполошит весь город.

Заглушая тревожный вороний грай, колокола церквей зазвонили к вечерне.

V

До Оки Тохтамыш не давал войску ни сна, ни отдыха. Он стороной обошел Тулу, лежащую в пределах Рязани, его передовые отряды врасплох захватили маленький городок Алексин, но Тарусу нашли пустой и помчались на Любутск. Уже многие сотни пленников тянулись позади вьючных караванов ордынских тылов и сотни вьюков были набиты первой военной добычей: пока еще не пресытившиеся грабежом воины хватали все мало-мальски ценное, что попадало под руку. Жечь селения Тохтамыш строжайше запретил, чтобы не выдать движение Орды. Он надеялся хорошо поживиться в Серпухове и сам пошел с головным туменом к городу, рассчитывая напасть на него перед рассветом, когда люди крепко спят и самую бдительную стражу одолевает дрема. Иные из пленников утверждали, будто в Серпухове находится брат великого князя московского знаменитый воин Владимир Храбрый. Этот князь стоил самого города, а то и удела — он мог стать в ханских руках бесценным заложником или пугалом для Димитрия. Не верил Тохтамыш, чтобы высокородный князь Серпуховской удовлетворялся при Димитрии положением удельника.

Оку перешли вдали от Серпухова, перед закатом. Здесь, у переправы, рязанский князь, как и было условленно, откланялся хану, не медля ни часа, убыл восвояси. Впереди лежали только московские волости. Двинулись к городу уже в темноте. В полночь высокие облака вдруг озарились — как будто солнце повернуло обратно. Изумление Тохтамыша сменилось неописуемой яростью. Не было сомнений: это Кутлабуга, тумен которого шел с левой руки, нарушил ханский приказ и первым ворвался в Серпухов. Крымчаки отличались особой беспощадностью в захваченных селениях — жгли, рвали все, что попадало под руку, загоняли в полоны даже стариков, надеясь, что хоть кто-то выдержит невольничий путь до фряжских торговых городов, где можно сбыть все — вплоть до лаптей и собачьего ошейника.

— Я повешу на суку этого проклятого табунщика за его жадность! — поклялся Тохтамыш перед свитой.

Деревни близ Серпухова были пусты. Или сожжены. С лесистого холма, где остановился хан на рассвете, отряд воинов поскакал к громадному черному пожарищу, подобно язве, лежащему на зеленой земле. Досланные в тумен Кутлабуги гонцы вернулись с известием, что крымчаки к Серпухову не приближались.

— Но кто сжег город?

Свита молчала. Тохтамыш угрюмо следил, как медленно курились едучие дымки над пепелищем, смешиваясь с речным туманом и далеко распространяясь вокруг, тяжелый смрад умирающего пожара стоял в воздухе, в горле першило. Даже птицы ушли от дыма, лишь какой-то зверь — собака или волк, — поджав хвост, убегал в лес, завидя всадников.