Эхо Непрядвы

Под вечер прискакали новые вестники из сторожи, отступившей к берегам Рузы. По ее следам двигалось степное войско, сакмагоны с деревьев насчитали более семи тысяч всадников. Сколько их рассеялось для грабежа деревень, Бодец не знал. Вместе с Ордой грязно-серая пелена в небе надвигалась на западные волости. Местами от горящих селений занимались огнем леса, и солнце с трудом пробивалось сквозь черную копоть. Там, где простерся над землей дымный покров, становилось не по-сентябрьски холодно, словно солнце устало. Люди вспоминали страшное лето одиннадцатилетней давности, в канун которого зимой не выпало снега, а за всю весну не прошло ни одного дождя. Иссякали ручьи и речки, лужами становились озера. Лист на деревьях едва развернулся и пожух, высохшая трава с хрустом ломалась под ногами. На многих полях даже не взошло посеянное зерно, погибал скот. В довершение всех бедствий начались великие лесные пожары, загорелись сухие торфяники. С оглушительным грохотом лопалась накаленная огнем земля, бесследно исчезали в огне селения, сплошные тучи дыма и хлопьев сажи покрыли небосвод на тысячи верст. Младенцы и старики задыхались от смрада и копоти. В середине лета днем стояли черные сумерки, дикие птицы боялись летать и станицами ходили по земле. Но самое страшное началось после. В августе вместо долгожданных дождей с неба повалил снег — и настала зима. Тот год стал бы хуже чумного, но природа вдруг смилостивилась. В январе полили обильные теплые дожди, зазеленела трава и на полях взошли хлеба, посеянные прошлой весной.

Теперь, глядя на тусклое небо, под которым дымились леса и пепелища селений, люди тревожились: как бы прокоптелый небосвод снова не обрушился на их головы ранней жестокой зимой.

В день смотра из ламских лесов вышел Олекса. За его отрядом из двухсот вооруженных чем попало мужиков тянулось с полтысячи беженцев, главным образом, женщин и детей. Жители Волока, узнав, что в толпе пришедших есть спасшиеся москвитяне, всем городом высыпали на улицы. Измученных женщин с плачем хватали за руки и наперебой тянули в свои дома, сирот разобрали в один момент. Приехавший из лагеря Новосилец, которому князь строжайше наказал ограничивать число новых поселенцев, не проронил даже слова. Олекса передал ратников в пеший полк, а для своих тридцати дружинников потребовал у воеводы коней, и тот не смел отказать. Оставив в детинце Анюту с ее новыми подругами и спасенными детьми, Олекса немедленно выехал в лагерь, и первым, кого он встретил, был Тупик. Друзья обнялись. Тупик с трудом узнавал осунувшееся, в резких морщинах лицо друга. Когда-то озорные глаза Олексы напоминали теперь глаза Серпуховского. Васька ни о чем не спрашивал, сам провел в княжеский шатер.

Владимир был один. Он уже знал о выходе Олексы, усадил напротив себя, Тупику велел остаться, потребовал:

— Рассказывай, Олександр Дмитрич. Рассказывай, как стольный град наш хану проторговали, как ворота отворили. Всех изменников назови — не щади ни рода, ни чина.

Олекса выдержал свинцовый взгляд князя, глуховато ответил:

— Грех нам, государь, оговаривать тех, кто прежде нас головы за Москву сложил.

Кулак Владимира грохнул в стальной наколенник — после смотра он не снял брони, похоже, и не собирался снимать.

— Смерть не очищает от позора трусости! Черт бы со всеми, кто поперся к хану на поклон, кабы они себя лишь отдали на заклание — пусть их в святые зачислят! Но их трусостью сгублены тысячи безвинных людей, разрушена Москва, врагу отворены ворота в глубину Руси. Такое смертью не смывается! Слышишь?

— Слышу, государь. А в измене и трусости не могу винить ни Остея, ни бояр, ни выборных, ни святых отцов. Они поверили ханскому слову и клятвам шурьев великого князя — в том их беда. Они кровью доказали, што хотели добра всем.

— «Они хотели»! Я тоже хочу мира и тишины, но не иду же к хану с веревкой на шее, не тащу под ордынские ножи своих бояр! И ты-то почто не пошел с ними, ежели теперь очищаешь?

— Казни, государь, а изменников среди москвитян я не видал, окромя сына боярского Жирошки, да и тот наказан — злее некуда.

Владимир приоттаял глазами.

— Я слыхал, ты по-иному на Остеевой думе разговаривал. Не за то ли тебя Смелым прозвали?

— Не знаю, как там прозвали меня, а корил я тогда живых, не мертвых.

Владимир встал, подошел к гостю.

— Ну, и зипун на тебе! Где только добыл такой?

— Ночью в лесах — не за печкой. Всякой одежке рад.

— Ты ж с войском шел, аль раздеть кого по пути не мог?

— Я, государь, не тать и не ордынский мурза.

— Ух, чертово племя святорусов! Ни хитрости в вас, ни злопамяти, ни жадности, ни коварства. Только бы вам грудью ломить али горбом. Таких, как вы с Васькой Серебряным, надо непременно женить на татарках, гречанках али еще на ком. Не то — попомните слово мое: сядут на ваших потомков алчные ворюги да подлюги, станут кровь сосать почище ордынцев. У князей бы учились — в нас какой только крови не намешано!

— Князья тож, бывает, упускают свое.

— Смел! А верно ли ты успел жениться?

— Верно, государь.

— Правду говорят — война мужскую силу дразнит.