Эхо Непрядвы

Кончался месяц листопада, а речка Черная Калитва, отражая побережные леса, светилась рыжим и красно-желтым огнем, прозрачная вода в ней казалась горячей. На северной стороне, в затишье под холмом, виднелись жилые строения, длинный крытый загон для скота, торчал даже колодезный журавель.

— Деревня! — закричал от радости Роман.

— Зимнее татарское становище, — остудил его Вавила.

На стане встретила тишина, однако стожки сена, заготовленные на самые трудные дни зимы, были свежие, — значит, со снегом заявятся хозяева. В жилищах пусто, лишь в одной мазанке стояли деревянный грубый стол и табуретки. В каждом домике — очаг, топившийся по-курному, у стенок сложены дрова. Возле колодца — деревянные колоды и большой медный котел.

— Баньку бы соорудить, рубахи поменять, — вздохнул Роман.

— Соорудим. До завтра и отдохнем здесь.

— Я и постираю вам, — обрадовалась остановке Анюта. У нее за время пути, видно, возникли свои женские надобности.

Развьючились, стреноженных коней пустили на луг. Откатили котел к самому берегу, установили в ямке, кожаным ведром натаскали воды. Анюта занялась, было, стряпней, Вавила остановил:

— Погодь. Приелась уж вяленина, свежей рыбки добудем.

Роман занялся огнем, Вавила сходил к лошадям, надергал конского волоса, сплел крепкую лесу, привязал уду. Над глубокой заводью, прикрытой возле берега плавучим ковром листвы, вдруг почувствовал мальчишечье волнение. Была пора осеннего жора, и крючок с кусочком припеченной ракушки-перловицы еще не дошел до дна, как леску сильно потянуло в сторону. Вавила азартно подсек, серо-серебряная брусковатая рыбина затрепыхалась у его ног, разевая круглый рот. Обловив две заводи, рыбак принес к костру полное ведро окуня, леща, голавлей и разной бели.

— Ой как много! — обрадовалась Анюта. — Присолить бы в дорогу, да соли мало осталось.

— По дороге еще много будет речек. Сделай щербу понаваристей. Окуньков я на таловых прутьях запеку.

Высыпав рыбу на траву и отбирая зелено-полосатых, с калиново-красными перьями окуней, Вавила искоса поглядывал на разрумянившуюся у огня девушку. Лицо ее ошелушилось, стало смугло-розовым, пугливая зверушечья заостренность в нем совсем пропала, чистые глаза набрали завораживающую ясность и глубину. Золотисто-русые волосы возвратили свой блеск, подросшие и не убранные в косу, они все время мешали ей: она то и дело отбрасывала их со лба мягким жестом, ловя взгляды мужика, смущалась, но лица не отворачивала. «Значит, совсем ожила, — с удовольствием думал Вавила. — Малость худовата, да волосы еще коротки, а то бы наряжай — да и под венец. Славную невесту кому-то везем».

Присолив окуней, он сложил небольшой костерок из таловых прутьев, жалея, что не попалась ему в здешних зарослях черемуха — брось веточку в костер, и дымок даст рыбе такой вкус, что язык проглотишь.

Прихромал Роман, успевший огородить кострище, где в большом котле грелась вода. Костер догорит, останется накрыть балаган, принести в ведре холодной воды из речки — и готова походная банька. Но мыться решили после полудня, когда обогреет. А пока, обсев исходящий паром котел, неспешно хлебали густую щербу, приправленную толокном. Роман, который дома не допускал, чтобы женщины ели с ним из одной чашки, после второго своего спасения смирился с требованием Вавилы: коли Анюта едет за парня — всем есть из общего котла. Сегодня Роман даже и не хмурился — то ли отдых размягчил его, то ли близость русской земли. Анюта выжидала, когда мужики зачерпнут варева, и лишь потом опускала свою ложку в котел, старалась брать поменьше, как и положено младшему едоку, ела аккуратно и тихо. Роман шумно дул на горячий навар, хлебал громко, покряхтывал и утирался, потея от солнышка, жарких углей костра и сытной еды. Вавила старался есть сдержанно, неторопливо, соблюдая достоинство начальника. Он первым отложил ложку.

— Спасибо те, хозяюшка, — щерба на славу.

— Рыбаку спасибо. — От похвалы и, может быть, оттого, что назвал ее не Аникой-воином, а хозяюшкой, Анюта покраснела.

— Оно правда, — поддержал Роман. — Варить ты мастерица, я уж приметил, — значитца, не лодырем у мамки росла. Однако, сама-то едва ложку обмочила, ты ешь-ка, дочка, ешь — тебе тела набирать надобно, не то замуж не возьмут.

— И не надо! — Совсем смущенная, она отложила ложку. — Да я уж сыта.

— Ты это не нам сказывай, — улыбнулся Вавила. — На-ко вот, моей стряпни отведай. — Он стал снимать с таловых угольков поджаренных окуней.

Скоро от горки рыбы остались одни кости.

— Век живи — век учись, — вздохнул Роман. — Я этих полосатых чикомасов и за рыбу-то прежде не считал — колючки да чешуя, што кольчуга. Рази для навару только.

— Ты, брат Роман, закопти их по-горячему, с черемуховым дымком — што там твои стерлядки да белорыбицы!

— И как это ты, Вавила, не перезабыл всего в неволе-то?

— В неволе перезабыл, на воле вспомнилось.

Анюта изумленно взглянула на него:

— Так и ты, дядя Вавила, был полоняником?

— Он лет десять отмаялся в неволюшке, не то што мы с тобой, — усмехнулся Роман. — Полсвета белого исходил в цепях.