Эхо прошедшего

— Аранчи, аранчи дольчи! — вопит он и десятикратное «р» перекатывается в его горле. Но рядом с ним зазывно машет руками рослая, перепоясанная по толстому животу ярчайшим передником торговка. Ее высокий, металлический голос, выкрикивающий:

— Фрагола! Фрагола! — как заноза впивается в ухо и перекрывает басовые ноты соседа.

Рядом сипит что-то неразборчивое уже потерявший голос седовласый старик с бородой, похожий на Леонардо да Винчи. Он тычет вам чуть ли не в самый нос палочки, на которых аккуратно висят крошечные лягушачьи окорочка. С другой стороны предприимчивая торговка выбегает из-за лотка и показывает вам рыбьи жабры, чтобы вы убедились, что они ярко-красные, а следовательно, рыба свежая, только что, ну буквально только что, она привезена с моря.

На базаре необходимо торговаться. Я вскоре научилась степенно подходить к лотку и с недовольной, презрительной миной оглядывать и щупать нужный мне продукт. Продавец с беспокойством всматривается в выражение моего лица и вдохновенно перечисляет непревзойденные достоинства своего товара. Я равнодушно перебиваю его дифирамбы вопросом:

— Сколько же стоят эти плохие апельсины?

Продавец замолкает на полуслове.

— Как плохие?!! — восклицает он, опомнившись. — Да ведь они прекрасны — белли, белли аррранчи!

Я сама прекрасно понимаю, что апельсины действительно превосходные. Они красновато-оранжевого цвета, определенно спелые — кожица у них не бугорчатая, а гладкая и блестит, это значит, что она тонкая, они тяжелые, значит, сочные. Тем не менее я продолжаю уверять продавца, что апельсины никуда не годятся. Вот если он уступит мне их не за две с половиной лиры, а за две, то тогда, пожалуй, я их куплю, так и быть. Продавец возмущен, он даже лишается дара речи и только яростной мимикой дает мне понять, что это просто кощунство с моей стороны — предлагать такое снижение цены.

— Ну что ж, — говорю я равнодушно, — я тогда куплю у вашего соседа.

Я поворачиваюсь и начинаю уходить от лотка, стараясь даже спиной выразить продавцу свое презрение. Что тут делается с беднягой! Он, окончательно теряя достоинство, жалобно причитает:

— Куда же вы, синьорина, вернитесь! — Хватает меня за рукав и сипло шепчет в ухо — Две двадцать!

Я цежу сквозь зубы:

— Две лиры и ни сольдо больше!

— Вы меня разоряете! — вскрикивает он, ударяя себя по бокам. Я отхожу еще на шаг. Он выбегает из-за лотка, догоняет меня и шепчет:

— Так и быть, — две десять!

Тогда по каким-то признакам я останавливаюсь и медленно иду обратно:

— Ну, так и быть, этих два сольдо я уж вам подарю, — ведь я понимаю, что больше он не уступит.

Продавец отвешивает мне апельсины, сокрушенно вздыхая и почесываясь. Я знаю, что его огорчение напускное: ведь он именно за такую цену и рассчитывал продать свои апельсины.

Но вот мои корзины набиты до отказа, и мне часто приходится останавливаться, ставить их и потирать полосатые вдавлины на онемевших руках. Но я не ропщу — на каждой остановке я беру апельсин, чищу его, потом опять берусь за корзины и ем на ходу. Апельсин божественно свеж и сладок, сок течет по подбородку, и я вполне счастлива.

Мы любим, когда схлынет дневная жара, открыв жалюзи на всех окнах, выходивших в садик, и удобно облокотившись на специальную подушечку, смотреть на улицу. К этому времени появлялись прохожие, из палаццо выбегали замурзанные дети и начинали носиться и играть. То и дело слышался резкий голос чьей-нибудь матери, зовущей своего потомка.

— Пеппино, андизмо! — взывает она.

Непослушный Пеппино не идет, тогда мать прибавляет к своему зову целый каскад ругательств и проклятий, среди которых чаще всего слышится: «Кэ тэ поссино аммаццато! Аччиденти! Е бомбино?» — что в вольном переводе на русский означает нечто вроде: «Чтоб тебя разразило! Исчадие ада, а не ребенок!»