Эхо шагов

На базаре поет лирник. Голову запрокинул в небо, как на трубе играет, без слов, открытым ртом. Я побоялся оскорбить его звуком падающей монеты и стал ждать. Когда он опустил лицо, я увидел, что он незряч. У него нет глаз. А для того, чтобы петь то, что он пел, не нужно ничего. А для того, чтобы видеть, то, о чем он пел, не нужны глаза. Нужен только талант…

Поле, ветер, песок, ковыль, тоска, воля… Горе.

Мою мать звали Юдифь…

Я боялся поднять на нее глаза.

Ты не поверишь, в первую минуту я подумал: не может быть; не может человек быть так прекрасен.

Мою мать звали Юдифь.

Описывать ее — не мое дело: мама. Со своим голосом, с манерой называть меня полным именем с самого раннего детства, с лицом, которое я увидела и запомнила раньше всех других лиц на свете.

Я помню, как обращался отец к маме, и этими словами подписал он свой рисунок. И дата: 1937 год. Даже если бы он был подписан двадцатью годами позже — это ничего не изменило бы: тот же характерный поворот головы, тот же профиль, та же пластика. И те же его слова. Этот рисунок послужил прообразом будущего живописного воплощения, также исчезнувшего во время оккупации.

А рисунок этот на тоненькой ненадежной бумаге, почти на тетрадном листке, хрупкий и такой ветхий, что страшно в руки взять, сохранился, вероятно, все в той же, чудом уцелевшей в войну папке и хранится по сей день в семейном архиве. А для меня это и отец, и мать — в одном рисунке: хранит он и ее черты, и его руку и голос.

И сохранился еще более ветхий листок бумаги, еще одно свидетельство отцовского голоса в посвящении моей маме. За давностью лет чернила выцвели почти до незримости. И все-таки, вот эти строки:

Как жарки твои губы
Как сладки твои руки
Как краток час свиданья
Как горек час разлуки

Подруга дорогая
Наполненный тобою
Я бодро вновь шагаю
Походкой молодою

Как сладки твои губы
Как жарки твои руки
Как краток час свиданья
Как горек час разлуки

Когда семья вернулась из эвакуации в ту же коммунальную квартиру, когда стали понемногу обживать закутки и коридоры, когда осветили переднюю и израсходовали за первую зиму торф — аккуратные брикетики, сложенные у стены, — увидели на посеревшей от пыли и трещин известке контуры маминого портрета. Тот же профиль, шляпа с полями, и даже прорисованное платье. Кто? Кто перенес композицию портрета на стену? Вероятно, тот, кто его унес? Кто он?

Отец говорил: рука профессионала. И уголь грамотно зафиксирован. Что означает этот «привет» — намек на то, в чьих руках портрет?

Соседи говорили: живопись увезли немцы. Но чем дальше, тем меньше верится в это. Национальность художника (и — увы — его родителей) были хорошо известны, а библейская красота модели вряд ли могла просоответствовать вкусам «завоевателей». Никакие это не немцы. Скорее всего, кто-то из художников («рука профессионала»), кто оставался в Киеве во время оккупации и кто знал об этом портрете.

В какую сторону света кричать «Ау-у!»? Но снова слышу я голос отца: «Какое все это имеет значение по сравнению с тем, что в коридоре не слышны их шаги…»

…И снова пришла весна.

Как-то вечером возвращались мы с С. с этюдов. Было ветрено, и тени от фонарей раскачивались на стенах, как гигантские качели. Мы возбужденно громко перекликались, словно с разных берегов реки, никак не остывая после горячих споров.

…И вдруг я понял, что мы стоим перед ее домом.

— Давай зайдем, — сказал С., я познакомлю тебя с…

С кем? Как ее зовут? Я даже не спросил, о ком идет речь и откуда он ее знает. Я был уверен, что речь идет о ней. И пошел покорно, как Фауст за Мефистофелем.

Двери нам открыла Она…