Эхо тайги

Вначале Ванюшка упивался любовью тоненькой девушки с большими и грустными глазами. Но проходили дни и хотелось чего-то нового, непременно нового. Ванюшка пришел к царь-бабе и жил у нее целых пять дней. Ставя на стол коньяк, он восхищался мощью ее фигуры и говорил: «Ты люби меня, как никто не любил. Поиимашь, как никто. Душу, душу мою пойми, она особого требует».

На пятую ночь царь-баба влепила Ванюшке затрещину, «Гаденыш, срамник, подумать только, кого удумал. Вон отсюда и денег твоих мне не надо».

Воспоминания о неблагодарной бабе вернули к действительности.

— Ксюха, ну сколь можно дундить. Люблю ж я тебя, а ты винтарь наставила в спину. Слышь, отзовись.

«Может, и вправду любит? Полжизни напрочь бы отдала, лишь бы правду узнать. Што б ни случилось, а он один у меня, другого не будет. Может, ошиблась я?… Нет, у власти Советы, не колчаки. Всех глупых баб мужики непременно обманывают, пусть и меня тоже. Но он и товарищей обманул».

— Иван, кто ты такой?

— Муж твой.

— И все? Боле ничего не добавишь? А с Горевым где ты стакнулся?

Ванюшка молчал. Он приметил, что Ксюша идет как-то странно, тычет ногами, как параличная. «Э-э, да она прошлу ночь не спала… Никак на ходу засыпат. А ну как заснет…»

«…Ксюша-а… Ксюша… — зовет Ксюшу мать. Хватит тебе ягод брать. Обедать иди…»

А земляники перед Ксюшей — красно. Как кислица, гроздьями, и крупная.

Кто-то в плечо толкнул. Да больно. И исчезли разом яркое солнце, заимка, мать, земляника. Тусклый месяц на небе.

Грязная тропка среди пихт. Иван впереди. «Кого он ко мне нагнулся? Ждет, чтоб упала?…» Ксюша яростно закричала:

— Ты идешь аль стволы подпирать? Иди. Не то…

«Норов кажет, подлянка! У-у-у… Ничего, на норове далеко не уйдет. Только б дремать начала».

Темнело. Еще прошли верст пять. В полудреме Ксюша видела то Лушку, то Горева, то Вавилу, то рогачевский пруд с утками, то вершину горы с сухостоем. Шла, и лицо ее не смягчалось, как ждал этого Ванюшка.

«Дойдет ведь до Рогачева. Вот жила. Другая давно бы храпака задала, а эта тычется о деревья, а тянет. Дойдет ведь. Дойдет. Еще один перевал — и Безымянка… Разжалобить надобно».

— Ксюха, а Ксюх, я… Сысоя убил… Злодея твово… — Ждал, что Ксюша вскрикнет, а потом от удивления винтовку выронит, обомрет и поклонится низко. Но Ксюша ничего не сказала, а только остановилась среди топкой тропы, на полусгнившем фашиннике.

«Дремлет, видно, и не сразу-то поймет».

— Сысоя убил, сказываю тебе… Потому как шибко тебя люблю. Понимашь, люблю… Да ради тебя хоть кого убью.

Тут только Ксюша переступила. Чвакнула под ногами грязь и винтовку наизготовку взяла.

— Ты… убил… Сысоя?

«Вот оно, прорвало», — обрадовался Ванюшка и затараторил, стараясь рассказать поскорее, пока не изменилось Ксюшино настроение.

— Схватил в амбарушке безмен, да шасть на прииск. А навстречу Сысойка идет под хмельком. Я за лесину… Зашел ему за спину, да как-ак шандарахну по голове. Он бряк на землю. Из-за тебя я и не на такое готов, — и шагнул к Ксюше.

— Стой!

Почему посуровело лицо Ксюши?

— Ты, видно, не поняла?

— Все поняла. Стало, из-за угла? По затылку?…

— Из-за какого угла? Кедру обошел.

— А тятьку родного — в тюрьму?

— А ты забыла, как он нас вожжами? Да кого ему, толсторожему гаду, доспеется? Он теперь…

Прикусил Ванюшка язык. Не к месту рассказывать, что новая власть давно отпустила Устина домой. И живет он не хуже, чем прежде. При случае бьет себя в грудь кулаком: «Мы за Советску власть по тюрьмам насиделись».

— Иди вперед, Иван… Быстрей шагай… — чуть не добавила: «сил моих нет». Не добавила, вовремя удержалась, но ощутила всем телом, что сил-то действительно нет. Ноги тычутся, словно палки, и, куда идешь, не видят глаза. Мнятся то горы родные, то Камышовка, то Саввушкина заимка.

Ванюшка пошел на последнюю хитрость.

— Заночуем тут, Ксюха. Не смотри, што тут комары. Отобьемся.

Знала Ксюша, нельзя ей сесть, а тем более прилечь, знала, разморит ее у костра, но бороться больше с усталостью не было сил. Сказала тихо: — Разжигай костер.

— Это как так разжигай? Штаны-то без пуговок… Нешто забыла? Дай веревку штаны подвязать.

— Не дам. Ты одной рукой штаны поддерживай, а другой за сушняк хватайся.

— Смеешься?

— Нет, плачу, Иван. Только слезы в сердце льются. Не гневи меня. Над пропастью стою… — говорила тихо, раздельно. — Собирай дрова для костра, как сказала. Да скоро.

Ванюшка решил на смех обернуть.

— И не срамно тебе станет? Мужик за гашник держись, а любимая баба с ружьем? Да брось ты дурить. Кого не быват промежду своих. Иди ко мне, — и руку протянул.

— Собирай дрова, Иван, пока месяц за горку не закатился.

Посередине мохового болота стоял пихтовый остров. Засох пихтач, и торчали голые стволы, как старые мачты на кладбище кораблей.