Эхо тайги

— Поищи! Видал, как мать строжится. Слышь, опять меня кличут. Никого без меня в этом доме не могут… Семша вроде идет? — прилег на топчан напротив Якима и сразу просвет в проеме двери закрыл Симеон.

— Ва-анька, я тебя на покос посылал, а ты куда позатерялся? Вожжи видал? — в проеме двери, на фоне яркого неба, вожжи двигались в руке, как ожившие черные змеи, вызывая у Ванюшки болезненный зуд в спине. — Тятька устал твою шкуру гладить, кулаки об тебя поотбил, а мои еще целы, — и, шагнув в амбарушку, опоясал Ванюшкину спину вожжами. — Пшел на покос.

Ванюшка выскочил из амбарушки на зеленую траву двора, передернул плечами. «Не шибко и больно. Вот тятька, бывало, как вытянет с оттяжкой, дак до вечера зудится, а этот…» Но все же когда Симеон вышел из амбарушки, отступил шагов на пять.

— Дай щей похлебать. С утра, чать, не ели. И Яким ишо не хлебал.

— Хлебайте живо да на покос. Вон у заплота лошадь, седлай и пошел.

— Я с Якимом поеду, в ходок запрягу.

— С Якимом? Гм… гм… — Как чирей на носу этот Яким. Увези ты заради Христа этого дармоеда с глаз долой.

— Но-но, дармоед. Ему позавчера отвалил кто-то денег целу махину, а он мамке за харч отдал.

…Похлебав щей, Ванюшка с Якимом выехал в ходке со двора.

Дремотная пыльная сельская улица. На завалинках изб — овечки да куры. Тарахтели колеса ходка и дрема овладевала Ванюшкой. Всегда так. Стоило сесть в ходок, развалиться в коробке и веки начинали смыкаться. И задремал бы Ванюшка, да, склонив голову набок, внезапно увидел Ксюшу. «Откуда она? Отряд пришел без нее».

Ксюша сидела на бревнах, возле старого сруба. Еще до войны задумал ставить новую избу хозяин. Успел только сруб поставить, и сложил голову где-то под Перемышлем. Рядом с Ксюшей на бревнах сидели Егор, Жура, Вавила.

— Мы муку, соль, припасы утащили в Ральджерас. Если Горев теперь загонит нас в тайгу, так не страшно. Лабазы поставили у горелой кедры… у голого камня… у трех сушин… — Ксюша называла приметы, где расположены лабазы с продуктами, Вера записывала в тетрадь, а Вавила, положив на колено полевую сумку, снятую с колчаковского офицера, пытался по местным приметам составить план, где расположены лабазы.

Ванюшка не слышал слов Ксюши, но ему захотелось сесть рядом с ней, ощутить теплоту ее плеча. Что-то глубокое и большое было в их многолетней дружбе.

И в то же самое время страстно хотелось погладить ту, что на хуторе. Так и мельтешили перед глазами, вызывая смятение то Ксюша, ее руки, сильные и ласковые, то ямочки под коленками, светловолосой девушки. И Ванюшка не мог понять, что его сильнее влечет.

«Если б можно было и Ксюшу и ту, белокосую!..»

Попридержал лошадь и наклонился в сторону сруба. Ксюша медленно подняла голову, увидела ходок, Ванюшкус Якимом и вздрогнула. Ванюшка готов был соскочить с ходка и броситься к Ксюше, но та отвернулась.

Вавила тоже увидел ходок и подтолкнул Веру под бок.

— Яким. Он вчера снова ко мне приходил, в отряд просился.

— Решай. Ты начальник.

— А ты как думаешь?

— Я решительно против. Он слишком часто меняет свои убеждения. И страшнее всего — он не лжет. Он искренне верит в то, что вчера надо было славить Николая второго, сегодня Колчака, завтра Красную армию.

Не дождавшись от Ксюши даже дружеского жеста, Ванюшка понукнул лошадь. «Подумаешь, краля… будто на ней свет клином сошелся. Подожди, будешь локти кусать, да поздно».

И Яким рассуждал про себя: «Вавила узнал меня. Но на поклон не ответил. Значит, отказано? Ну почему мне не верят ни Горев, ни эти?…»

За поскотиной справа и слева потянулись поля, перелески.

Высокое жаркое небо сыпало на дорогу серебристую песнь жаворонка.

Ванюшка молчал. Навалившись на боковину коробка и свесив голову, уныло смотрел на мелькание спиц в колесе.

— О чем задумался? — спросил Яким.

— Задумаешься небось. Видал мою жизнь? Вожжи да окрик. Голова распухнет от думок.

Забыл Ванюшка, как приходил домой пьяный, как дебоширил, как выматывал из матери тройки. Все забыл. Сейчас вспоминались только окрики да удары, и Ванюшка казался себе самым несчастным, самым обиженным человеком на свете.

— Они у меня попляшут. Они у меня… — грозил он матери, Симеону и прочим обидчикам. Лошадь сама свернула на покос, и Ванюшка увидел копешки, незавершенный стог, но не увидел покосчиков. Лицо исказила злоба. Приподнявшись в ходке, он закричал, размахивая кнутом: — Эй, лоботрясы, где вы? Вам платят за то, штоб в прохладе баб шшупать?

Испуганные поденщики выскакивали из-под кустов, хватались за вилы, грабли, отвязывали лошадей, запряженных в сеновозные волокуши, и с преувеличенным усердием начали кто грести сено, кто возить копны. Ванюшка, покрикивая, ходил между ними, и Якиму казалось, что ругается на поденщиков не тихий Ванюшка, который только что жаловался на людскую несправедливость, а его отец, Устин Рогачев.