Эхо вечности. Багдад - Славгород

Короче, держался я как мог. Ну, дошли мы.

Пригнали нас в Бахчисарай и сдали охране какого-то заводишка по производству мелких резиновых изделий, в том числе презервативов, если говорить точно. Там у них в подвале был ледник, укрытый соломой. А в другом конце ледника лежала сухая солома, запасная. Туда нас и бросили.

Ледник надежно закрывался, тем более, что он был на территории охраняемого объекта. Там уже были и другие пленники.

Держали нас в леднике 4-е дня, каждый день по одному выводя на допрос. Вызвали и меня. Спрашивают, где меня взяли, что я там делал... Ну, это я сказал, разведчики-то доложили это и без меня. Дальше спрашивают фамилии командиров. Я понимаю так, что мои дезертиры им это уже доложили, и гестаповцы просто проверяют меня. Что я мог им ответить, если даже фамилию командира дивизии не знал? Это они ее, думаю, знали! Я знал фамилии командира полка, командира батальона, командира роты, командира взвода — все! Больше я ничего не знал, я ведь был даже не пешкой в большой игре, а «пешкой во степи» — просто солдат.

Меня не били, мне не угрожали. Просто выслушали и сказали:

— Уходи, — а потом кому-то в сторону: — Nimm ihn zur"uck, — значит, отведите его назад.

Гестапо есть гестапо — 3 дня нам не давали ни есть ни пить. Ну, в качестве питья выручал лед, мы откалывали от него кусочки и сосали. А без еды было плохо, холодно. Мы зарывались в сухую солому и кое-как согревались.

На 4-е сутки вывели всех во двор, разделили — кого-то оставили ждать своей участи, в том числе и меня, а десантников и партизан повели на расстрел. Нас, пятеро оставшихся людей, отвели в помещение и хорошо накормили, вдоволь, а затем повезли в общий лагерь, в Симферополь, где сдали.

Да еще же как в лагерь сдали, в каком состоянии... Мы же были отощавшие, исхудавшие... ну, живые трупы. Не шутка — сколько настрадаться, сколько страха натерпеться... Да пройти 50 километров! А как я себя чувствовал морально? Представить трудно, что я передумал и что пережил. Из моих слов никто, никто не ощутит того, что я тогда ощущал, в какое я попал положение...

И лагеря я очень боялся, не скрою. Я понимал свое положение, понимал, что в лагере делается... Чтобы это выдержать, требовалось мужество. А откуда ему было взяться у меня, отощавшего, сильно избитого?

Если бы были свидетели произошедшего... Если бы были люди, способные засвидетельствовать правду, я бы так не мучился, не казнился бы, а нес бы свой крест со спокойной душой, мужественно. Понимаешь, честный человек тогда становится героем, когда знает, что друзья ему верят. Но если ты подозреваешь друзей в непонимании, тогда крылья тебя не поднимут...

Героем я не стал, однако сумел выжить, не запятнав себя ничем».

Последние слова Борис Павлович произносил уже сквозь слезы и всхлипы — сильно плакал. Ему нестерпима была мысль, что его взяли в плен в качестве «языка». Это что такое, вообще, «язык», как его расценивать? Как плененного в бою? Нет. Как сдавшегося? Черт возьми, конечно, нет! Наверное, как попавшего в плен в состоянии контузии. Ведь не будь он травмирован, то мог бы принять бой, отстреливаться. Ну, что-то предпринять...

А так при задержания его серьезно травмировали, так что рана долго кровоточила и болела, голова кружилась и его слегка подташнивало. Боль в колене он почувствовал позже, когда чуток голова унялась и сознание прояснилось.

Теперь, после всего прочитанного и услышанного, не трудно представить оглушенного Бориса Павловича и 3-х вражеских разведчиков над ним. Все произошло быстро и внезапно. Борису Павловичу даже показалось, что он не терял сознание и что его сразу же подняли и повели. Но, конечно, это было не так.

Иногда Борис Павлович позволял себе чуть большую откровенность, чем перед диктофоном, и тогда рассказы его бывали подробнее. Вот в выступлении на телевидении он говорил так:

— Я пришел в сознание, шевельнулся, и они от меня отступили. Вдруг послышалась знакомая речь. Мне показалось, что я еще подросток, нахожусь в Кишиневе среди румынской детворы... Только почему они кричат такие странные вещи? «Ridica-te! Repede!» — орал румын и бил меня прикладом в плечо. «Aufstehen! Schnell!»[24] — повторял он по-немецки для верности. С трудом приподнявшись и опершись на локоть, я оглянулся, припоминая, куда попал и что происходит. Тут обнаружил, что у меня связаны руки. В голове шумело, мысли путались, перед глазами все расплывалось кругами, как в тумане. Я различил мужские фигуры, сообразил, что нахожусь под прицелом. Причем целящийся в меня солдат — наш, советский! Тогда только мне начала приоткрываться правда о моем положении. Я попытался закричать, понимая, что наши бойцы еще где-то рядом, но почувствовал кляп во рту, который не смог выплюнуть.

«Nu tipa ca te aud![25]» — сказал я по примеру румына по-румынски, затем повторил эту фразу сначала по-немецки, а потом по-русски. Я едва слышал собственный голос, но главное, что меня услышал румын. От его тычков я окончательно оклемался и встал на ноги.

Так Борис Павлович попал в плен.