Эхобой

С этим трудно было спорить. К концу своей «жизни» Тревис был почти бесполезен даже после полной зарядки — прибираясь, он не мог разложить вещи по местам или приготовить что-нибудь сложнее сэндвича. А еще он болтал всякую чепуху. Бессвязный набор слов. «Я крашу туалет морковь да», например. Или «Лук лук пятьдесят граммов к вашим услугам спасибо идет дождь не целуйся с мальчиками».

— Что есть, то есть, — согласилась я с мамой. Она погладила меня по голове, как будто мне было десять лет, а не почти шестнадцать.

А потом прозвучали слова — слова, которые она мне уже никогда не сможет сказать. И пусть она проговорила их быстро, почти не глядя на меня, для меня все равно нет ничего дороже. «Люблю тебя. И не забудь принять таблетки для мозга». Вот. Материнская забота в одном предложении. По крайней мере, вся Моя Мама в одном предложении.

Как же трудно.

— И я тебя люблю, — ответила я. А может, и нет. Мне хочется думать, что я все-таки это сказала. Можно было бы проверить. В каждом доме есть стены с устройствами для видеонаблюдения, и наш ничем не отличался от других. Нет. Не хочу ничего выяснять. Я просто хочу верить, что сказала ей о своей любви и она меня услышала, когда шла из моей комнаты мимо иммерсионной капсулы дальше, к лестничной клетке. Она навсегда останется со мной, в моих мыслях.

ГЛАВА 4

Я отправилась на кухню, чтобы выпить завтрак. Настояла на том, чтобы приготовить его самой, несмотря на предложение Алиссы. Если кто-то делает за тебя все, недолго впасть в депрессию. Папа показывал мне статистику. Количество самоубийств растет прямо пропорционально количеству Эхо на человека.

Алисса продолжила рассказывать мне о расписании на день:

— Половина восьмого утра. Ваш первый урок начинается через десять минут.

— Знаю, но спасибо за напоминание.

— Семь часов тридцать одна минута. Ваш первый урок начинается через девять минут.

Выпив высококалорийный банановый шейк (я соблюдала здоровую диету), я приняла таблетки для улучшения мозговой деятельности, о которых мне не уставала напоминать мама.

— Семь часов тридцать две минуты. Ваш первый урок начинается через восемь минут.

— О’кей, я знаю.

На этой фразе в кухню вошел папа. Это был первый и единственный раз, когда я видела его живым в тот день. Да. Последний раз, когда я вообще видела его живым. Папа заварил себе красный чай. Он еще не принял душ. Казалось, за ночь его борода выросла еще больше и стала еще темнее. Он явно находился в «состоянии, когда книга почти закончена» — где-то между абсолютным счастьем и вселенским горем. В сущности, мой папа был единственным человеком в мире, способным испытывать такие эмоции одновременно. Очень. Это слово подходило папе как нельзя лучше. Он был очень увлекающимся и очень сложным, очень добрым, и очень надоедливым, и очень человечным.

Папа говорил о последних новостях. Не могу сейчас вспомнить, о чем именно. Что-то о зачистках, которые испанское правительство устроило в Андалусии.

— Монстры ничем не отличаются от нас. Никто не просыпается с мыслью, что он монстр. Ты можешь даже не заметить, как стал одним из них, ведь изменения происходят постепенно.

В этом весь мой папа. Он мог войти в комнату и с ходу начать рассказывать что-нибудь в этом роде.

— Семь часов тридцать три минуты. Ваш первый урок начинается через семь минут.

Папа посмотрел на меня и, не глядя на Алиссу, ткнул в ее сторону пальцем:

— Что это с ней сегодня? — Папа никогда не стал бы так говорить о человеке, но, когда речь шла об очередном техническом объекте, это было в порядке вещей.

— Не знаю, — отозвалась я, допивая остатки шейка. — Она еще и в комнату ко мне пришла — сообщила, что пора вставать.

— А прежде она так делала? — спросил папа и оперся на трость, поморщившись от боли.

— Папа, сядь — я принесу тебе чай.

— Нет. — Он вскинулся и тут же зажмурился — отчасти от боли, отчасти от злости, — а потом посмотрел на меня. — Я в состоянии сам принести себе этот чертов чай. Договорились? Я вполне могу сам с этим справиться.

Вдруг он замер, будто поразившись собственным словам.

— Извини. Я не хотел тебе грубить. Я сейчас сам не свой. Прости меня, Одри.

Папа часто бывал сам не свой, но крайне редко позволял себе так со мной разговаривать. Должно быть, он и правда был на взводе.

— Ничего страшного, — ответила я.

— Так, мне надо подумать, — папа заваривал чай.

К нам подошла Алисса и достала из кухонного шкафчика стакан и сахар. На ней, как всегда, был белый самоочищающийся жилет и белые брюки. Ее гладкие руки казались еще более гладкими, чем обычно, и более искусственными. Я принюхалась — ее запах был слишком «чистым». Она пахла больницей. Алисса положила в стакан пять ложек сахара, залила их водой и размешала ложкой. А затем выпила все это почти залпом.

— Семь часов тридцать четыре минуты. Ваш первый урок начинается через шесть минут. Я думаю, вам пора к нему готовиться.

Папа нахмурился и посмотрел на меня:

— Погоди-ка минутку, ты это видела?

— Видела что?

— Пять ложек сахара.

— И что это значит?