Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

— А все получается просто. Чтобы научиться как следует убивать животных, надо их хорошо знать. Чтобы их знать, надо их любить, а чем сильнее их любишь, тем больше их убиваешь. На практике же все обстоит еще хуже. Потому что насколько сильно ты их любишь, точно настолько же ты и испытываешь желание их убивать и получаешь наслаждение от убийства. А раз так, то голоден ты или нет, приносит это тебе деньги или, наоборот, отнимает, есть у тебя лицензия или нет, в сезон ты охотишься или не в сезон, с опасным животным имеешь дело или с безобидным — все едино. Если оно красиво, благородно, очаровательно, если трогает тебя до глубины души своей мощью или своей грацией, то ты его убиваешь, убиваешь… Почему?

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, то мгновение, когда вы готовитесь сразить его, является единственным мгновением, когда вам дано ощутить, что животное действительно принадлежит вам.

— Возможно, — сказал Буллит, пожав плечами.

По поляне, на фоне Килиманджаро, пробежало стадо газелей. Их тонкие, откинутые далеко назад, почти горизонтальные рога были изогнуты, как крылья.

Буллит проводил их взглядом и сказал:

— Вот сегодня моя душа поет оттого, что я их вижу, просто оттого, что я их вижу. А раньше, я выбрал бы самую большую, самую стремительную, с самой красивой мастью и ни за что бы не промахнулся.

— Это ваш брак все изменил? — спросил я.

— Нет, — ответил Буллит. — Это случилось еще до моей встречи с Сибиллой. Причем это тоже никак не объяснишь. В один прекрасный день ты стреляешь и животное падает, как всегда. Но ты вдруг отдаешь себе отчет, что это оставило тебя безразличным. И радости от пролитой крови, которая была сильнее всего на свете, вдруг нет как нет, все — исчезла. — Буллит провел своей широкой ладонью по рыжей растительности, покрывавшей его обнаженную грудь. — По привычке ты еще продолжаешь убивать до того дня, когда ты уже больше не в состоянии продолжать. И ты начинаешь любить зверей, чтобы видеть их живыми, а не убивать.

Буллит отошел к крыльцу и обвел глазами необъятный пейзаж, наполненный горячим маревом.

— Причем мой случай не единичный, — сказал он. — Все директора национальных парков — бывшие профессиональные охотники, все — раскаявшиеся убийцы. — Он невесело улыбнулся. — Но так как я отличился больше всех в избиениях зверей, то и в обратном направлении тоже иду дальше других. Думаю, все зависит от натуры… А еще…

Не докончив фразу, Буллит взглянул в глубь поляны, где в это время дня зеркало водной поверхности превращалось в тусклое мерцание. Он спросил:

— Это, наверное, вон там Патриция прошла к животным, да?

— Совершенно верно, — ответил я. — Если бы я не видел собственными глазами, то не поверил бы.

— Когда у человека нет перед ними никакой вины, Животные это знают, — сказал Буллит.

Он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня, как бы пытаясь в который уже раз прочитать у меня на лице ответ на какой-то вопрос. Наконец он произнес:

— Кихоро сказал мне, что вы с ней долго разговаривали.

— Патриция, — ответил я, — была очень приветливой со мной… пока не вспомнила, что завтра я уезжаю. Ну и тогда я перестал быть для нее другом.

— А! Вот оно что, — прошептал Буллит.

Он закрыл глаза. Плечи его казались перебитыми, и руки безвольно повисли. Теперь у него был вид крупного и очень больного животного.

— Надо же, как все-таки одиноко она себя чувствует, — прошептал Буллит.

Он открыл глаза и спросил меня:

— А вы и в самом деле не можете задержаться еще немного?

Я не ответил.

— Мы здесь каждый день утром и вечером говорим по радио с Найроби, — не без грусти в голосе сказал Буллит. — Вы можете изменить дату вылета.

Я не ответил.

— Нужно полагать, у каждого в нашей жизни есть свои обязанности, — сказал Буллит.

Он ушел, не глядя на меня. Совсем как Патриция.

Х

Я тоже ушел с веранды, чтобы пообедать в помещении. Соломенное покрытие остроконечной крыши и глина, из которой были вылеплены стены, сохраняли внутри хижины некоторое подобие прохлады.

Бого открыл консервы и бутылку пива. Я спросил у него, не видел ли он Патрицию. Он ответил: «Нет, господин», и замолчал. Зная его, я ни на что большее и не рассчитывал. Однако крошечные геометрические фигуры у него на щеках и на лбу — треугольники, квадратики, кружочки, — образованные бесчисленными морщинами как-то по-особенному зашевелились. Он продолжил словно помимо собственной воли:

— Я больше не видел белую девочку, но в деревне все говорили мне о ней.

Бого сделал паузу, одолеваемый сомнениями. Я притворился, что весь поглощен процессом еды. Любой вопрос мог уничтожить в зародыше эту вдруг неожиданно возникшую у него потребность поделиться со мной своими мыслями.

— Люди очень ее любят, очень сильно ее любят, — продолжил Бого, — но только они ее боятся.

Я воскликнул:

— Боятся!

— Она колдунья для диких зверей, господин, — сказал Бого, понизив голос. — Мне поклялись, что у нее отец лев.

Я мысленно увидел лицо Буллита и спросил:

— Люди хотят сказать, что ее отец похож на льва?

— Нет, господин, люди говорят про настоящего льва, — возразил Бого.