Екклесиаст

В таких праздничных, расшитых золотом полукафтанах ходили сотники стрельцов при Иване Васильевиче. Этот тоже под стрельца-дворянина нарядился? На Пасху? Впрочем, кого только на Арбате не увидишь. Вон, недалеко за этим полукафтанником ещё один ряженый в камзоле с золотыми галунами, а рядом – в меховой кацавейке, какие носили средневековые гранды испанские – третий. У последнего на ногах шёлковые леггинсы и шикарные, мягкой кожи, мокасины с загнутыми кверху носами и пряжками, усыпанными самоцветами. Можно сказать, придворные какого-нибудь Генриха или Людовика. Во всяком случае, таких артистов только здесь можно увидеть, но далеко не всегда.

В пору удивиться хотя бы, но ведь это же Арбат! А, значит, разряженный полукафтанник той же команды, что и выступающие, и камзольный господин, и средневековый гранд – это, на худой конец, какие-нибудь коллеги по выбиванию финансовой дисциплины из праздношатающегося люда.

Будто в подтверждение догадки мужик вытащил из-за спины деревянный размалёванный лоток на широком кожаном ремне через плечо. Книги в нём тесно стояли вперемешку с эстампами, картинами, деревянными ложками и свистульками, берестяными коробочками, желудёвыми монистами, серебряными гривнами.

– Масыга обезетельник тебе офенится.[9]

Я постарался не удивиться этой древнерусской «феньке», бровью не повёл, но любопытно стало, тем более после вещего сна. Да и сон ли то был? Ведь от боли, преследовавшей меня после сна, чуть прямо на возлюбленной тахте не преставился. На всякий случай я взял с лотка несколько лубочных картинок, принялся рассматривать, соображая при этом, нужно ли мне такое знакомство? Ведь ничего с человеком просто так не случается. Пока рассматривал, подошли ещё несколько человек.

– Ой, прелесть какая! – пискнула девушка.

– Сколько стоит? – её друг, видимо, решил тряхнуть мошной на радость подружке.

– Стоит – не воет. По вычуру юсов, – опять забалагурил странный книгоноша.

Потом повернулся спиной к парочке и, наступая на меня как «Титаник» на айсберг, заговорил уже более современным языком.

– Купи, господин хороший, свиристельку-самосвисточку, аль гусельки самогудные. Всё польза душе ищущей, отрада сердцу неспокойному. Ни в каком храме такого товара не отыщешь. А хошь, мил-человек, книжицу редкую из стран заморских да сочинителей тутошних? Почти книгоношу-офенюшку, купи хоть поэмку за денежку. Пушкиным писанную, да не читанную, глаголом не глаголемую. А вот роман Сухово-Кобылинский. Опять жа нигде, окромя меня, не купишь, сгоревший потому как.

– Сгоревший? – меня аж передёрнуло, будто предлагали купить свеженькой, только что заготовленной и аккуратно порубленной мертвечатинки.

– А то как же! – подхватил офеня. – Кто сказал, что рукописи не горят? Горят, ещё как! Горят, синим пламенем, дымным дыменем, что и вкруг не видать, а видать – не угадать. Любит ваш брат огоньком-то побаловаться.

– Какой брат? – я подозрительно глянул на книгоношу.

– Не тот брат, что свят, а тот, что у Царских Врат по тебе рыдат.

Ну, дела! Сухово-Кобылин тоже писатель, только позапрошловековый. Кажется, в конце серебряного девятнадцатого века угодил в тюрьму и ещё при жизни приговорён к четырём годам тюрьмы за мошенничество, связанное с адамантом, за который Сухово-Кобылин сумел получить безвозвратный кредит. Но в тюрьме решил пером побаловаться или занимался писательством, чтобы даром время не терять. Долго ли, коротко ли, только написал Сухово-Кобылин дюжий роман, которому друзья нового писателя, ознакомившись с написанным, прочили гораздо большую популярность, чем «Войне и миру» Толстого. Дело вовсе не в количестве исписанных страниц, а в литературном качестве текста.

Оказывается, человеку в одиночке, то есть в одиночестве, открылось будущее, и описал он все российские приключения семейки Ульяновых-Бланков, или Ульянкину семейку будто ходил по пятам да записывал. Но когда из тюрьмы выпустили, он тут же в храм отправился на исповедь. А после оттащил готовую уже рукопись не в издательство, а прямо в камин, огню на пропитание. Не знаю, Гоголь ли ему примером послужил, а, может, ещё кто из серебряновековых писарчуков, только этот роман смог бы избавить Россию от будущего и самоистребления, от поклонения живому инфернальному идолу и от светлого пути к …изму, отнявшего у России тысячи, даже миллионы светлых умов и стабильное равновесие в мире жидо-масонского финансового бесправия.

Вот на что писатель способен в этом мире. Недаром новое социалистическое правительство постаралось живенько приструнить русских ещё не успевших уехать писарчуков и разрешать любое творчество только на основе соцреализма.

Один же из прежде живущих, тоже небезызвестный, трудился на литературном поприще в начале девятнадцатого – Александр Пушкин, слыхали? Так этого писарчука в России вообще поначалу не признавали за умеющего владеть стилом. Не говоря уже о мастерстве. Тогда в модных поэтах числился любимый ученик Державина господин Кукольник, а Пушкин… Пушкин так себе, числился в непризнанных гениях или бумагомарателях, то есть записанцах.