Эклиптика

– Никогда не думал, что тебе понадобится такого рода помощь. Ты всегда изливала переживания в творчестве. На чердаке у тебя была другая жизнь – заповедный уголок. – Сквозь хлопок блузы его палец массировал мне спину. У меня участился пульс. – Какой он – этот твой мозгоправ? Ты ему доверяешь?

Я кивнула:

– Он хороший.

– Пожалуй, все эти ученые степени чего-то да стоят. – Джим замолчал. Я чувствовала, как он обшаривает меня взглядом. – Лучше делай, как он велит. Я плохой советчик в медицинских делах. Я даже университет не окончил.

– Я тоже.

– Видишь? Мы с тобой похожи.

– Джим.

– Что? Что я сказал?

Но я возражала не против его слов, а против движений его пальцев: выпростав из-под юбки блузу, они бродили по моей голой спине. Взгляд напряженный, испытующий. Он медленно повернул меня к себе и провел по моей ключице тыльной стороной ладони.

Пришлось подняться на цыпочки, чтобы его поцеловать. У него была колючая щетина, но в губах – приятная мягкость.

– Ну вот, – сказал он. – Теперь мы оба можем перестать фантазировать об этом.

Впервые мы спали в одной постели. На узком матрасе возле камина. Сжавшись, точно безбилетники, спрятавшиеся на корабле. Его руки знали, что делать. Знали меня так, как руки Уилфреда Сёрла даже не пытались узнать. Я хотела пребывать в тощих объятиях Джима вечно, хотела прижиматься губами к его шершавой шее и, просыпаясь по утрам, вдыхать его запах, хотела, чтобы он заправлял волосы мне за ухо и поглаживал их, снова и снова, будто пишет лепестки иудиных деревьев. Но в нашей связи не было ни рифмы, ни ритма. Порой ночами он ворочался без сна и уходил к себе, порой будил меня поцелуями в щеку, залезал под одеяло и раздевал меня, а к рассвету снова куда-то ускользал.

Так мы жили из месяца в месяц – то партнеры, то любовники, то соседи. Нас связывала оторванность от мира и преданность целям друг друга. Иногда мы ссорились. В знак протеста проводили врозь целые часы – а то и дни. Работая, мы невольно прислушивались к звукам друг друга и каждый скрип, стук и хмык из соседней комнаты распознавали, как настройщик фортепиано – ослабшую струну. Но не нашлось бы двух людей, которые сосуществовали бы в этом ветхом домишке счастливее, чем мы. Наша связь казалась нерушимой.

Джим даже помог мне разобрать заднюю комнату, где нашлась целая груда сокровищ, которые можно было продать: старое рыболовное снаряжение Генри, рулон парусины, коробка глиняной посуды и пять катушек припоя. Было решено, что Джим отвезет эти богатства на ярмарку выходного дня в Баллохе.

– Генри сам велел бы продать все к чертовой матери, если это поможет нам прокормиться, – заметил Джим. – Но парусину оставь, будешь на ней писать. Добротное полотно.

В субботу он вышел из дома, груженный поклажей, словно вьючный мул, а вернулся с ящиком продуктов, где были в том числе мука и горький шоколад.

– Для праздничного торта, – сказал он, клюнув меня в лоб.

Я снова потихоньку думала о панно и осторожно испытывала новый белый пигмент из отвергнутого Джимом чертополоха, но эти опыты ни к чему не привели. В основном я рисовала себя: закоптелые стекла домика причудливо искажали и комкали мое лицо. Это любопытное зрелище способно было меня занять. Наброски походили на кадры случайных прохожих из кинохроники “Пате”. Джим тем временем продолжал писать лепестки иудиных деревьев. Его картины становились все более завораживающими. Трудно было уловить их смысл по отдельно взятой работе, но вскоре вся гостиная была заставлена деревянными досками – каждая россыпь розовых лепестков не похожа на предыдущую, цвета меняются, пространство становится глубже, – и стало очевидно, что как серия картины очень сильны. Я гордилась, что причастна к их созданию, пусть даже косвенно.

Но вот однажды утром я проснулась, а Джима нет. В камине потухшие угли. На кухонном столе заварочный чайник, еще теплый. За окном плотная пелена дождя. Я развела огонь, затем, зная, что вернется он замерзший и голодный, сварила овсянку и, устроившись у камина, съела больше половины кастрюльки. Когда Джим вошел через заднюю дверь, я увидела, что он промок до нитки и не в духе. Цветов в корзинке почти не было. Не проронив ни слова, он направился в ванную обтереться полотенцем. Это упорное молчание меня озадачило, и я спросила, что случилось.

– Ничего, просто вспоминаю, сколько у меня сегодня дел, – ответил он.

После обеда ему захотелось поставить чайник, но, обнаружив, что коробок со спичками пуст, он тихо рассвирепел. Большую часть дня я слышала, как он фыркает и вздыхает у себя в мастерской, сама я в это время раскрашивала тушью свои наброски (чтобы он думал, будто я тоже работаю). Часа в три он позвал меня в гостиную:

– Элли, иди сюда. – В голосе нарастающая тревога. – Элли! Ты нужна мне!

Я подумала, что он снова растирает краски. Когда я вошла, он стоял у окна, а у его ног на простыне лежали несколько работ. Мольберт и столы придвинуты к стенам. Нагнувшись над картинами с фотоаппаратом в руках, он подкручивал кольцо диафрагмы.