Экобаба и дикарь

Что он может требовать от нее?.. Чтобы она не виделась с друзьями?.. Абсурд. Чтобы не ходила никуда?.. Глупость. Она студентка, у нее есть коллеги, знакомые, вечеринки, компании, куда, может быть, ей бывает и неудобно иносранца водить… Да, да, это может быть так… Это даже наверняка так… Она-то никогда об этом не скажет, но это так… Мало было чинных немецких посиделок, когда он напивался в стельку?.. А на следующий день ей приходилось краснеть перед своими девочками, которые обсуждали вчерашнюю вечеринку, где дикарь Гио сделал то-то и то-то, выпил столько и столько, схватил кого-то так-то и так-то, разбил три стакана, съел все бутерброды и блевал в туалете, так что уборщица нашла эти срамные следы и написала рапорт по начальству.

Запретить ходить на вечеринки?.. Ни с кем не говорить по телефону?.. В кино?.. На танцы не бегать?.. Абсурд. Ей же все это надо… А с кем же ей ходить, как не с парнями?.. Вон их сколько, молодых, веселых, с деньгами… А когда она пофлиртует, поужинает, потанцует и потом закономерно захочет в постель — почему нет, это же только спорт, аэробика, физкультура, тренировка, гимнастика тела, — то какими аргументами можно ее разубедить или удержать?..

Про сексо-спорт ей все время внушает её подруга, эта шлюха Ингрид, которая однажды сказала сакраментальную фразу:

«Все хотят трахаться! — и добавила для ясности: — Кому хочу, тому даю, моё тело, никого не касается!»

И это была голая правда. И нечего было на это возразить. А Моника поддакивала, мотала на ус (или куда в другое место) и ходила с ней в кафе «смотреть фактуру».

Как вообще они столько времени продержались вместе?.. Когда они познакомились на курсах рисования, куда она зачем-то явилась, она была толстенькой дурочкой. Он старательно обучил ее всем премудростям. И кара не заставила себя ждать. На что же надеяться глупому Отелло — привез Дездемону на солнечный пляж, к океану, окунул в его сладкие воды, а потом — визжать: «Не смей купаться без меня, я не разрешаю! Купайся и плавай только со мной!». Каждый Отелло сам себе роет свою выгребную яму, где обязательно рано или поздно утонет.

Остается одно — изъять и вычеркнуть ее из своей жизни. Никто не хотел уступать. Партия окончилась обоюдным поражением. Он не желает любить спермо-хранилище. Не в силах относиться к ней, как к куску мяса в коже. С другой какой-нибудь бабой мог бы, но не с ней: слишком было сильно прежнее чувство, чтобы свести его к биде и регулам.

«Никаких персов я не потерплю. Не дам плевать себе в душу. Избавиться от нее — и все. С глаз долой — из сердца вон, по её любимой подлой присказке, выдуманной блядями. Нарисовать напоследок ее портрет — и сжечь. В конце концов, свет клином не сошелся. А если и сошелся, то клин клином вышибают, есть еще женщины…» — распирало его от злости.

Он стал судорожно рыться в потрепанной записной книжке. Анке… Хайке… Майке… Ютта… Улла… Нет, подальше от этих валькирий, пусть с ними тевтоны воюют, с него хватит одной… Как она говорит?.. Врать и воровать — самые большие грехи. Понятно. Лучше резать правдой по живому сердце напополам, на четвертинки, на восьмушки. Крошить душу на винегрет.

Мелькнула шальная мысль высыпать содержимое мусорного ведра на пол, залить все это клеем, а линолеум вырезать и вставить в раму. Композиция «Моя жизнь». Чем не правда?..

Куда вообще уходят дни и часы его жизни?.. На что?.. На копание в дерьме?.. У нормальных людей — семья, положение, перспективы, деньги, а у него?. Зыбкость. Мрак. Пустота. Нищета. Глупость жизни. Жалкий учителишка рисования. Слепец и немец. Немец.

И зачем тащиться дальше, как брейгелевские слепцы: и вожатый давно в канаве, и друзья сгинули по болотам, а они плетутся куда-то без цели? Какая цель у слепца?.. Не погибнуть бы — вот и все. Живи дальше в кромешном мире звуков и запахов, где все зыбко, неопределенно, странно. Бреди себе наугад по своей гирлянде ошибок. Чем расцветить нищенскую жизнь слепца?.. Какие картины слепец рисует сам в себе, сам себе?.. Это никому не известно. Его сны — это сны нерожденных младенцев, паромы-переправы для души в её вечных перелетах.

Ему вдруг представился тот странный тип с ватой в ушах, который преподавал ему в школе рисование, — самый блатной предмет. Дети нещадно травили бедного художника: воровали из его оттопыренных карманов трубки ватмана, прятали мел, натирали доску воском, подкладывали на стул кнопки, а он, чтобы успокоить их, рассказывал уроки напролет о жизни Гойи, Брейгеля, Веласкеса, Микеланджело, украдкой подкрепляясь из бутылки, спрятанной в уродливом портфеле, куда дети однажды умудрились положить кирпич и даже хотели пописать.

Мало что понимая из его сбивчивых рассказов, они завороженно слушали все эти сказочные небылицы, воочию видели золотые кубки и царские дворцы, вельмож в камзолах и охрану в перьях. Особенно всем нравилось, что цари и короли бегали за художниками и умоляли нарисовать их портреты.

«Они что, разве не главней художников?» — удивлялись дети.