Эксгибиционист. Германский роман

Логика галлюцинации, которая играет воспоминаниями, как мячиками, заставила Космиста внезапно испытать терпкую любовь к своей родной стране, хотя обычно ему казалось, что он начисто лишен патриотических чувств. Но вдруг он пронзительно узрел эту сценку, увидел разрушающийся собор и подумал, что Германия довольно натерпелась в жестокой земной юдоли. Он решил подарить свою страну далекому космосу. Он так любил этот далекий космос, и ему казалось, что Родина будет там в безопасности. Только что он видел глазами своего отца, как дед совершил обратное рождение – уменьшился до точки, до сперматозоида, и всосался в Вагинальный Портал между двух готических башен, напоминающих поднятые к небу женские ноги. Сам же Космист, словно в ответ на это уменьшение, стал разрастаться до гигантских размеров, как разрастается Алиса, шепчущая: «Вы лишь колода карт!..» Гигантом он склонялся над Германией, собирая на драгоценное Блюдо ее города, соборы, автобаны, дворцы, фабрики… Он сворачивал реки в серебристые рулоны, он бережно переносил хрупкие замки вместе со скалами и рейнскими островами, он спасал унылые улицы, пропахшие кебабами, мусорные тупики, стеклянные офисные здания, где ровно светился неоновый свет будней. Он переместил на Блюдо соленый и злачный Гамбург, ветреный Киль, мистический Рюген, картофельный Любек и портовый Росток, унылый Дюссельдорф и затхлый Кельн с его собором, перерастающим в вокзал. И Мюнхен, где на улице лежали пьяные профессора. И Штутгарт, и темный и сплетенный Тевтобургский лес, где обрушились римские легионы, а в эпицентре этого леса тлел древний друидский огонь – там возвышались серые дольмены Экстернштайне, тайное сердце тайной Германии. И Рур, и истерзанный Дрезден, и кукольные замки Людвига Баварского с приросшими к ним озерами и гротами. И Шварцвальд, и Нюрнберг, и Лейпциг, и Аахен, и Карлсруэ, и Констанц, и Бремен, и Галле, и еще множество городов, гор, рек, дорог… И конечно, Берлин, великолепный Берлин, бесстыдный и застенчивый…

На Блюде все они начинали лучиться и сиять гранями драгоценных камней, они исцелялись от ран, нанесенных бомбежками. Разрушенные соборы, дворцы, кварталы городов вырастали вновь – как кристаллы. Как кораллы! А Космист всё рос и вспухал – и вот он оттолкнулся сильной ногой от земного шара (с которым он уже сравнялся ростом) и бойко устремился в открытый космос – сверхгигант в развевающемся изумрудном плаще, словно бы нарисованный визионерским пером Уильяма Блейка, – он двигался плавными скачками, упруго отталкиваясь пятками от планет: так гибкие акробатки скачут по тюленьим головам… Он бежал как олимпиец, но вместо факела в вытянутой руке он держал драгоценное Блюдо, на котором светилась и мерцала Германия…

Тебе, Господи, единому безгрешному, творцу всех миров, лепителю всех планет, зажигателю всех солнц, прорывателю всех черных дыр, Тебе, Бог мой, с благоговением приношу этот дар! И тебе, мой хмурый ангел с розовой каплей на шее! И тебе, сияющий младенец, чей звонкий смех доносится до самых отдаленных пределов беспредельного…

Протестантский мыслитель датчанин Кьеркегор написал, что в момент крайнего религиозного экстаза верующий слышит голос Господа, произносящий: «Держи себя в рамках!» По всей видимости, этот ограничитель действует как минимум на всех урожденных протестантов, ведь даже если некому больше держать себя в рамках, то рамки сами собой проступают в пространстве. То ли незаметно приблизился полудождевой рассвет, то ли еще нечто изменилось во внешней или внутренней среде, но в сознание Космиста стало проникать нечто усталое, шелестящее, скромное. Он оказался на разрушенных улицах Берлина, вокруг стояли сплошные руины, целые кварталы руин, а картинка была шероховатая, мутная, черно-белая, как на хроникальных кадрах, снятых старой фронтовой кинокамерой. Видимо, вершились последние мгновения войны. Мимо Космиста пробегали сутулые черно-белые старики, расхристанные фашисты, на бегу срывающие с себя погоны и ордена, и группы советских солдат в плащ-палатках, стреляющие из автоматов. Его никто не замечал.

Он увидел человека с мужицким простонародным лицом, который сидел на обгорелых балках поверженного дома. На нем была тесная кожаная шапочка, закрывающая уши, кожаные штаны и длинная рубаха из грубого полотна – среди черно-белой реальности он оставался единственным островком цвета: бурого колорита старых мастеров или болотных пней.

– Глянь-ка, что творится, – сказал человек, указывая задубелым пальцем на пробегающих советских солдат. – Воины-освободители освобождают нас от нас самих. А нам ведь и на пользу!

Говорил он на старонемецком языке, так что Космисту пришлось приложить некое усилие, чтобы уразуметь его. Интонации казались умудренно-равнодушными, как у деревенского деда.

– Толстожопый Адольф хотел пробудить наших древних богов. Да только они не проснулись. А еврейский Бог нас не любит. Потому в нас, протестантах, и рождается чувство протеста.

– Кто ты? – спросил Космист.

– Я – Мартин Лютер, – ответил Мартин Лютер.

– Зачем ты привиделся мне?