Эксгибиционист. Германский роман

Нам захотелось продолжать пьянствовать, но магазины уже закрылись – в те времена водку в таких случаях покупали у таксистов. Что мы и сделали. Выйдя втроем в благоуханный вечер (Речной вокзал в июне погружался в цветение, там было тогда ароматно, и дикое произрастание растений опьяняло душу, и возбужденно орали соловьи в кронах деревьев), мы встали на дороге, размахивая руками. Вскоре остановилось такси. Тогда они были не оранжевые, как сейчас, а бледно-лимонные.

Илюша наклонился к окошку такси, чтобы договориться о водке, и в этот момент юная правозащитница вспомнила о своем праве на спонтанные эротические проявления: неожиданно прервав наш разговор, она оплела мою шею руками и, как говорится в литературе девятнадцатого века, губы наши слились в долгом и захватывающем поцелуе. Эта целовальная активность не прервалась и с возвращением Илюши, приблизившегося к нам с двумя бутылками водки, сверкающими в его руках, словно два алмаза.

Судя по его лукавому взгляду и не менее лукавой улыбке, он ничего не имел против такого разворачивания событий. Всячески ликуя и смеясь, мы вернулись ко мне домой и даже не пригубили приобретенную водку, так как девушка сообщила нам, что намерена (впервые в жизни, как она утверждала) испробовать секс с двумя молодыми людьми одновременно. Мы, конечно же, не собирались обломать столь прекрасное существо в ее чистосердечном стремлении к double penetration, и всё сразу же произошло, к общему удовольствию.

After, когда мы отдыхали на кухне после любовных игр, приперся Антоша Носик в своем неизменном бархатном пиджаке, который он предпочитал носить даже в самые теплые дни. Опрокинув алмазную рюмку, воодушевленная красавица тут же поведала ему (не смущаясь того, что впервые его видит) о приобретенном только что волнующем опыте. Она была настолько on the wave, что тут же пожелала доставить себе новое удовольствие, на этот раз уже с помощью трех богатырей, но Антоша неожиданно отказался, сославшись на то, что достаточно изможден сексуальными радостями, ибо ему не более часа назад пришлось проявить особое чувство ответственности, лишая невинности некую деву.

К нашему удивлению, у него имелось с собой даже вещественное доказательство его слов, которое он нам и продемонстрировал. Из своего медицинского портфеля он извлек сложенную простыню, которая в развернутом состоянии напоминала японский флаг, поскольку в ее центре рдело круглое кровавое пятно, на которое мы воззрились с осторожным уважением.

Тема кровавых пятен поразительным образом продлилась уже после того, как я проводил гостей и остался в одиночестве. Пребывая в самом просветленном состоянии духа, я упал на кровать и потянулся к машинописным листам, привольно рассыпанным возле моего ложа, намереваясь вновь погрузиться в чтение «Анти-Эдипа». Каково же было мое изумление, когда я обнаружил, что изрядное количество аккуратных машинописных страниц залиты свежей кровью. В моем пьяном мозгу даже мелькнула мысль, не являлась ли девственницей моя недавняя гостья, но от этой мысли я торопливо отказался. Довольно долго я в тупом недоумении созерцал кровавые страницы, прежде чем вспомнил о своих разбитых коленях. Оказалось, что в те моменты нашего тройственного соития, когда я нависал над лицом девушки, предоставляя свой нефритовый стержень в распоряжение ее требовательного рта (в то время как Илюша, ухватив своими проворными клешнями ее легкокрылые и элегантные лодыжки, внедрялся, что называется, in the main gate), – итак, в течение всех этих трепетных моментов я упирался коленями в разбросанные листы текста, начисто забыв в пылу страсти о таинственной и невидимой силе, которая сшибла меня с ног возле метро «Сокол».

Вследствие трения о поверхность бумаги раны на коленях вновь стали кровоточить: в результате чуть ли не третья часть «Анти-Эдипа» оказалась окровавленной. В итоге мне пришлось извлечь из-под стола мою оранжево-белую пишущую машинку и прилежно перепечатать окровавленные страницы, ведь не мог же я вернуть Мише Рыклину манускрипт в столь обагренном виде?! Так я сменил в отношении этого текста непринужденную позу читателя на роль старательного переписчика, скриптора, даже печатника: благодаря этому обстоятельству философия Делёза и Гваттари впечаталась в мой мозг более прочно, чем если бы я просто пробежал этот текст глазами. Это не то чтобы сделало меня эпигоном французских философов, но, безусловно, укрепило во мне тягу к принципиально незавершенному (и незавершаемому) исследованию, чей предмет рассыпается в осколки, и эти осколки затем сверкают под ногами исследователей, словно битые стекла, относительно коих хочется невзначай воскликнуть словами народа: за одного битого двух небитых дают!

Так эротическая сценка (вполне антиэдипальная по сути) проливает некоторый неожиданный свет на процессы кристаллизации медгерменевтического дискурса. Да и как не рассмотреть эту сценку в контексте упомянутого дискурса, если в ней участвовало целых три инспектора МГ!