Экскалибур

— Не по душе мне золото мертвецов, — проговорила она. Она обнимала наших дочерей, и на щеках ее я заметил следы слез. Кайнвин не привыкла выдавать своих чувств. Еще ребенком она твердо заучила: сохранить любовь своего грозного отца она может лишь благодаря солнечному характеру, и эта усвоенная жизнерадостность пустила глубокие корни в ее душе. Но сейчас даже сдержанная Кайнвин не совладала с горем.

— Ты мог погибнуть! — воскликнула она. У меня не нашлось что ответить, так что я молча присел рядом с ней, сорвал пучок травы и принялся оттирать кровь с лезвия Хьюэлбейна. Кайнвин нахмурилась. — Детей убили?

— Да.

— Кто они были? Я пожал плечами.

— Как знать? Просто дети, захваченные в набеге. Кайнвин вздохнула и погладила светлую головенку Морвенны.

— А тебе обязательно нужно было сражаться?

— Ты бы предпочла, чтобы я послал Иссу?

— Нет, — признала она.

— Ну вот видишь, — подвел итог я.

По правде сказать, поединок был мне в удовольствие. Мечтает о войне только дурень набитый, но уж если война началась, нельзя воевать скрепя сердце. И сожалеть о том, что воюешь, тоже нельзя: сражаться подобает во власти дикой радости, упиваясь победой над врагом; эта-то дикая радость и вдохновляет наших бардов на бессмертные песни о любви и битве. Мы, воины, одеваемся на войну, словно для любви; рядимся пышно, щеголяем в золоте, украшаем плюмажами отделанные серебром шлемы; мы выступаем гоголем, мы бахвалимся, а когда сшибаются смертоносные клинки, ощущение такое, словно кровь богов струится в наших жилах. Человеку пристало любить мир, но ежели он не умеет сражаться, вкладывая в битву всю душу, — тогда мира ему не видать.

— И что бы мы делали, если бы ты погиб? — спросила Кайнвин, наблюдая, как я пристегиваю поверх сапог роскошные Вульфгеровы наголенники.

— Ты бы сожгла мое тело, любовь моя, и отослала бы мою душу к Диан, — отозвался я. Я поцеловал жену и отнес золотое ожерелье Гвиневере. Та пришла от подарка в восторг. Всех своих драгоценностей она лишилась вместе со свободой, и, хотя массивные саксонские украшения Гвиневера не жаловала, она тотчас же застегнула ожерелье на шее.

— Мне понравилось, как вы дрались, — промолвила она, поправляя золотые пластины. — Дерфель, поучи меня саксонскому.

— Всенепременно.

— Ругательства — вот что мне нужно! Хочу задеть их за живое. — Гвиневера рассмеялась. — Грубые ругательства, Дерфель, самые грубые, что только есть!

А задирать Гвиневере будет кого: вражеских копейщиков в долине все прибывало. Мои дозорные на южной оконечности холма предостерегающе кликнули меня, я подошел к бастиону под сенью двух знамен и оттуда увидел, как с восточных холмов на приречные луга спускаются две длинные шеренги копейщиков.

— Пару минут назад появились, — сообщил мне Эахерн, — и, похоже, им конца и края нет.

И точно — ни конца ни края. Это не боевой отряд приспел к битве, но настоящая армия, бессчетная орда, целый народ на марше. Мужчины, женщины, скот и дети — с восточных холмов в долину Аква Сулис изливался неодолимый поток. Длинными колоннами шагали копейщики, а между колоннами брели стада коров и овец, расхлябанной вереницей тянулись женщины и дети. Всадники прикрывали фланги; и целая группа конников окружила два стяга, возвещавших о приближении саксонских королей. Да тут не одно войско, но целых два — объединенные силы Кердика и Эллы; вместо того чтобы сразиться с Артуром в долине Темзы, они пришли сюда, ко мне, и копьям их несть числа, что звездам в великом поясе небес.

Я наблюдал за ними с час: да, Эахерн не ошибся — саксам конца и края не было. Я тронул косточки в рукояти Хьюэлбейна и понял, отчетливее, нежели когда-либо, что мы обречены.

В ту ночь отблески саксонских костров полыхали повсюду, словно на долину Аква Сулис опустилось целое созвездие: огни мерцали далеко на юге и глубоко на западе, обозначая вражеские лагеря вдоль по течению реки. Костры пылали и на восточных холмах: там, на возвышенности, встал саксонский арьергард, но на заре и эти отряды сошли в долину под нами.

Утро выдалось промозглое, хотя день обещал быть теплым. На рассвете, пока в долине все еще лежала тьма, дым саксонских костров смешивался с речным туманом, и Минидд Баддон казался зеленым, залитым солнцем кораблем, дрейфующим в зловещем сумеречном море. Выспаться я не выспался: у одной из женщин ночью начались схватки, и стоны роженицы не дали мне сомкнуть глаз. Ребенок родился мертвым; Кайнвин объяснила, что младенцу полагалось появиться на свет не раньше чем через три-четыре месяца.

— Говорят, дурная это примета, — удрученно добавила она.

Наверное, и впрямь так, подумал про себя я, но вслух соглашаться не дерзнул. Вместо того я изобразил уверенность:

— Боги нас не покинут.

— Это Терфа, — проговорила Кайнвин, имея в виду женщину, что терзала ночь криками. — Она первенца ждала. Мальчик оказался. Совсем малюсенький. — Она замялась, затем печально улыбнулась мне. — Люди боятся, Дерфель, что боги отреклись от нас в канун Самайна.

Кайнвин лишь облекла в слова то, чего страшился я сам, но я опять не нашел в себе храбрости согласиться.