Эксклюзивный грех

Они просидели в кафе пару часов. Короткий северный денек за окнами успел погаснуть и смениться вечером. В кафе заходили редкие посетители: наскоро перекусывали или выпивали у стойки кружку пива. Дима с Надей давно отобедали, но официантка их не торопила. Порой, впрочем, подходила, меняла Диме пепельницу – тот, не отрываясь от маминых дневников, заказывал себе еще “эспрессо”. Читал он раза в три быстрее Нади. Во всяком случае, когда она добралась до даты “2 августа 1976 г.”, он уже покончил со своей тетрадкой, относившейся к семьдесят седьмому году.

– И ничего-то здесь нет… – протянул разочарованно. – В основном маманя с отцом разбирается…

И тут Надя сделала первую находку. “7 сентября 1976 года, – прочла она. – Сегодня два наших сирийца (я их немного знаю) привели ко мне на прием своего, как они сказали, земляка. Впрочем, впоследствии выяснилось, что он даже не сириец, а палестинец по имени Абу Эль-Хамад. Не наш, то есть не из университета. По-русски почти не говорит. Где он в Союзе учится или работает – тоже не говорит. Прикидывается, что совсем не понимает языка – даже такие простые вопросы. Один из сирийцев остался в кабинете как переводчик. Жалобы – острая боль в подложечной области. Пальпирую: живот твердый, болезненный, симптомы Щеткина – Блюмберга, Ровзинга, Ситковского положительные. Ясно, аппендицит. Спрашиваю – через его “земляка" – переводчика, – как давно наблюдается боль. Говорит:

"Три дни”. И только сейчас сообразили прийти к врачу!!! Срочно вызываю перевозку. Та приехала только через 40 мин. Безобразие!.. Сдаю им наконец этого Абу Эль-Хамада. Один из “земляков” едет с ним в клинику. А потом, уже вечером (я задержалась на работе из-за партсобрания), звонок из клиники, от самого Золотарева, с претензией: отчего я, мол, тянула с больным?! У этого араба, дескать, перитонит. Чистили три часа. Еле вытащили с того света. Я Золотарева тоже, конечно, отчитала. Вообще разговор велся на повышенных тонах. И отчего-то у меня создалось впечатление, что этот араб, несмотря на молодость, – важная шишка”.

– Вот! – Надя дочитала до конца записи и торжествующе протянула тетрадь через стол Диме.

Тот прочел, поморщился (“Расстроился, наверное, что не он первый нашел”). Сказал снисходительно:

– Опять “арабский след”… Впрочем, заложи… Вернул ей тетрадку, она заложила страницу про араба зубочисткой и в отместку за Димину снисходительность зачитала вслух:

– “Димочка сегодня после садика говорит, что он хочет штанишки “из “Березки”. Спрашиваю его: “Что такое “Березка” ?” А он и отвечает: “А это такое дерево:

"Во поле березонька стояла”, – и поет и танцует… Чудо что за мальчик…"

Дима окислился, будто лимон съел.

Надя улыбнулась и снова погрузилась в чтение дневника далекого семьдесят шестого года: “Партсобрания.., венгерская курица и кило гречки в праздничном заказе – икру в этот раз не дали.., достала Димочке велосипед “Дружок”…

Свекровь научила делать салат из редьки.., прочитала “Круглые сутки нон-стоп” в “Новом мире” – Аксенов прекрасен и легок, но опять слишком много (как выражаются сегодняшние студенты) выпендривается…"

* * *

– А вот смотри, какие страсти, – буднично сказал Дима, едва взявшись за новую тетрадь, посвященную семьдесят восьмому году. Надя оторвалась от своего семьдесят шестого. Дима тихо зачитал:

– “Пятнадцатое января семьдесят восьмого. Сегодня у нас в университете произошла страшная трагедия. Моя девочка, с мехмата, Л.К., выбросилась в общежитии с балкона шестого этажа. Прибежали в поликлинику почему-то за мной (поликлиника от общежития отстоит на расстоянии двухсот метров). Мы с Раечкой бросились туда, только спросили, вызвали студенты “Скорую” или нет. Оказалось, вызвали. Но когда мы прибежали на место, сразу стало ясно: помочь мы не в состоянии. У Л.К., судя по всему, перелом основания черепа. Пульс не прощупывался, дыхание отсутствовало. Тут подъехала “Скорая” – ей оставалось только зафиксировать летальный исход. В толпе говорили, что Л.К., умница и красавица, сегодня завалила экзамен. Не могу понять!.. Покончить с собой из-за какого-то несданного экзамена ?! Да может ли такое быть? Перед ней ведь вся жизнь открывалась! Всего-то девятнадцать лет!..” – Дима скривил рот и сказал:

– Конец цитаты. – И прокомментировал:

– Ну и дурища эта “Л.К.”!

– О мертвых хорошо – или ничего, – строго сказала Надя.

– De mortuis aut bene aut nihil, – немедленно повторил то же по-латыни Полуянов: щегольнул эрудицией. Но добавил:

– Ладно, больше не буду. Если это оскорбляет твои чувства.

– А что у тебя дальше написано про самоубийство? – спросила Надя.

Дима полистал дневник.

– Вот есть еще одно упоминание. – И зачитал:

– “Восемнадцатое января. Говорят, по факту гибели Л.К. заведено уголовное дело…” Вот и все… Что ж, занесем, так сказать, в анналы… – Дима заложил страничку зубочисткой.

Красавица официантка в очередной раз выглянула из кухни, посмотрела вопросительно на Полуянова. Он ей явно тянулся – вот ведь красавчик несчастный!.. Дима отрицательно помотал головой, и официантка снова исчезла, оставив их совсем одних в пустом зале.