Экслибрис

– Купить ваши книги? Нет, сэр, – помолчав, сказал он, сильно прищурившись на убегающую вдаль дорогу. Его вытянутая вперед голова и вздернутые плечи придавали ему сходство с какой-то хищной птицей. – Пожалуй, у леди Марчмонт книг уже вполне достаточно.

– Тогда, может, она желает продать книги?

– Продать свои книги? – Опять озадаченное молчание. Он нахмурился – и морщины, точно клинопись прорезавшие его лоб и щеки, стали еще глубже. Он снял свою низко надвинутую касторовую шляпу и, обнажив голый череп, пятнистый, как перепелиное яйцо, вытер пот со лба. Наконец, водрузив шляпу обратно своей недоразвитой ручкой, он выдавил из себя какое-то мрачное кудахтанье. – Вообразить такого не могу, сэр. Леди Марчмонт очень любит свои книги.

Это был, вероятно, самый содержательный разговор за все три дня пути. Дальнейшие вопросы либо игнорировались, либо в ответ доносилось традиционное мычание и хмыканье. Больше никаких звуков он не издавал, не считая замогильного храпа, который не давал мне спать и в нашу первую ночь в Багшоте, и во вторую – в Шафтсбери.

Мы продвигались вперед безумно медленно, просто с черепашьей скоростью. Мне, коренному горожанину, привыкшему к городскому дыму и суете, к стремительному движению толпы и вращению железных колес, наше неторопливое передвижение по сельской местности, по пустующим вересковым низинам и крошечным безымянным селениям, казалось почти невыносимым. Но угрюмый Гринлиф явно не собирался прибавить ходу. Он торчал как столб на своем кучерском месте, и милю за милей поводья свободно болтались в его руках, а кнут покачивался между колен, точно рыболовная удочка над форелевой речкой. А теперь, после Крэмптон-Магна, еще и дорога вовсе испортилась. Этот последний этап нашего путешествия длился целый час, хотя проехали мы всего одну или две мили. Похоже, сюда годами никто не заглядывал. Кое-где высокая трава полностью скрывала дорогу; то левая колея становилась значительно глубже правой, то наоборот, а местами обе они были завалены довольно крупными камнями. Ветви деревьев шелестели по крыше кареты, а неподстриженные живые изгороди из бука и колючего кустарника царапали бока. Нам постоянно грозила опасность перевернуться. Но вот наконец, после того как карета протиснулась через второй каменный мост, Гринлиф натянул поводья и отложил в сторону кнут.

– Понтифик-Холл, – пробормотал он себе под нос.

Я высунулся из окна, и на мгновение меня ослепили пылающие мазки, окрасившие склон неба. Сначала я ничего не заметил, кроме монументальной арки, на замковом камне которой с трудом смог разглядеть несколько высеченных букв: L TE A S RIT M N T.

Подняв правую руку, я прикрыл глаза от закатных лучей. Гринлиф, причмокивая, погонял лошадей, которые опустили головы и устало продвигались вперед, помахивая хвостами и хрустя копытами по гравию, и уже через несколько ярдов вышли на грунтовую дорожку. Резная надпись – затененная, оплетенная плющом и покрытая мшистыми проплешинами горчичного и черного мха – по-прежнему плохо читалась, хотя теперь можно было разобрать еще несколько букв: LITE A S RIPT M NET.

Одна из лошадей фыркнула, шарахнулась в сторону, словно отказываясь входить в ворота, и встала на дыбы. Гринлиф дернул поводья и громко выругался. Мы въехали под тенистый арочный свод, и огромный особняк вдруг появился на горизонте. Опустив руку, я высунулся в маленькое оконце кареты.

В течение последних нескольких дней я мысленно пытался представить себе Понтифик-Холл, но ни одна из моих воображаемых картин не выдерживала сравнения с видом этого здания, обрамленного, точно картина, массивными столпами арки. Оно возвышалось за обширным зеленым газоном, который перерезала желтая дуга подъездной дороги, обсаженная с двух сторон рядами лип. Этот газон, волнообразно опускаясь и вздымаясь, подходил к массивному, траченному временем кирпичному фасаду, разделенному четырьмя гигантскими пилястрами. Между ними симметрично располагались восемь окон. Низкое солнце подчеркивало темные силуэты медного флюгера и шести цилиндрических каминных труб.