Экспансия I

— А что это вы сказали «наша труча»? — спросил Штирлиц. — Это моя труча, моя, а не наша.

— Почему не едите сыр?

— Потому что я его ненавижу. Я сижу на нем почти год, понимаете?

— А зачем же заказали?

— От жадности, — подумав, ответил Штирлиц. — Жадность и зависть — главные побудители действия.

— Да? А мне казалось, гнев и любовь.

— Любите Вагнера, — заметил Штирлиц.

— Очень, — согласился Кемп. — И он того заслуживает.

Он наполнил стакан Штирлица; ему не хватило; русский бы не удивился, отлей я половину, подумал Штирлиц, но если я это сделаю сейчас, здесь, меня станут считать подозрительным, потому что так тут не принято; всякое отклонение от нормы дискомфортно и оттого вызывает отталкивание, ощущают чужака, только в условиях традиционной демократии общество не страшится того, что чужак обосабливается; строй, созданный Гитлером, авторитарный по своей сути, не терпел ничего того, что фюрер считал неорганичным и внетрадиционным; человеческая самость каралась лагерем или расстрелом; сначала рейх и нация, а потом человек; какой же ужас выпал на долю несчастных немцев, бог ты мой...

— Как вы относитесь к Гитлеру? — спросил Штирлиц, плавающе подняв свой стакан.

— А вы? Видите, я стал говорить, как вы, — вопросом на вопрос.

— Хороший ученик, быстро взяли методу, очень, кстати, надежная штука, резерв времени на раздумье.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Штирлиц выпил вино, поставил стакан, приблизился к Кемпу:

— А как мне лучше ответить? От моего ответа, видимо, зависит получение работы в вашей фирме. Что мне надо ответить? Я повторю, только скажите.

Подошел дон Фелипе с большим деревянным подносом, на котором лежали пять сказочных рыбин, чуть прижаренных; сине-красные крапинки по бокам были, однако, явственно видны, очень хорошая форель, высокогорная, прекрасно сделана, видно, что ешь.

— Красиво, а? — сказал дон Фелипе. — Сам любуюсь; готовлю и любуюсь.

— Сказочно, — согласился Штирлиц. — Даже как-то неудобно отправлять таких красавцев в желудок.

— Ничего, — улыбнулся Кемп, — отправляйте. Для того их и ловят. Если бы их не ловили, вид бы вымер. А попробуйте не отстреливать зайцев? Эпизоотия, мор, гибель. Пусть выживут сильнейшие, закон развития. Я пробовал форель в долине; совершенно безвкусное мясо, волглое, дряблое; потому что там рыба живет без борьбы, вырождается...

Штирлиц управился с первой тручей, выпил андалусского тинто, блаженно зажмурил глаза, откинулся на спинку грубо сколоченного деревянного кресла и заметил:

— Если спроецировать вашу концепцию на людскую общность, тогда мир ждет славянско-еврейская оккупация. Им больше всего доставалось, наша с вами родина прямо-таки охотилась на представителей этих племен — без лицензий, в любое время года, вне зависимости от пола и возраста.

Кемп разлил вино по стаканам, Штирлицу — полный, себе — половинку, усмехнулся:

— Ничего, постараемся самосохраниться. Силы для этого существуют.

— Не выдавайте желаемое за действительное.

— Я инженер, а не политик, мне это противопоказано.

— Инженеры не умеют противостоять оккупации, Кемп, это как раз удел политиков. Или военных. Какое ваше воинское звание?

— А ваше? Труча остынет, она особенно хороша горячей.

— Верно, — согласился Штирлиц. — Я совсем забыл. Вы меня втягиваете в спор, я же спорщик, забываю об угощении.

Он принялся за вторую рыбу; обсосал даже глаза; дон Фелипе, сидевший возле своего громадного камина, заметил, что кабальеро ест рыбу как человек, знающий толк в труче, браво, была бы шляпа — снял.

— Вы заметили, — сказал Штирлиц, — что испанцев в первую голову заботит, как сказано или сделано; что — у них всегда на втором месте; трагедия народов, задавленных абсолютизмом, лишенных права на самовыражение в деле...

— Абсолютизм рейха не мешал нам построить за пять лет лучшие в Европе автострады и крупнейшую промышленность, — откликнулся Кемп. — Это не пропаганда, это признают даже враги.

— А еще они признают, что в рейхе была карточная система. И за каждое слово сомнения человека сажали в концентрационный лагерь...

— Ну, знаете, сейчас в этом легче всего обвинять фюрера. Всегда обвиняют тех, кто не может защититься. Вы же знаете, что происходит в Нюрнберге... Месть победителей. Мы сами писали друг на друга доносы, никто нас к этому не понуждал. Такая уж мы нация, ничего не поделаешь.

Принявшись за третью рыбу, Штирлиц пожал плечами:

— Да, странная нация... При паршивых социал-демократах доносов не писали, имели возможность говорить открыто, а пришел фюрер, и нация переменилась, — шестьдесят миллионов доносчиков...

— Вот теперь я понял, как вы относитесь к Гитлеру.

— И правильно сделали, — ответил Штирлиц. — Если бы он не задирал Лондон и Вашингтон, у нас были бы развязаны руки на Востоке. Никто еще за всю историю человечества не выигрывал войну на два фронта.

— Разве? — Кемп снова налил Штирлицу тинто. — А Россия? В восемнадцатом году у нее было не два фронта, а несколько больше.