Экспансия – I

Вот и оформилась тенденция, подумал Штирлиц. Она так тревожна, так демонстративна, что теперь-то мне ясно, отчего американская разведка подошла ко мне именно сейчас, я им нужен, я и подобные мне, потому что они оправдали того, кто платил деньги на создание армии рейха, того, кто передал правительственную власть сильной личности, великому фюреру Адольфу Гитлеру, который смог победить коммунизм в Германии, наконец, того, кто был главным антикоммунистическим пропагандистом рейха. Три проводника тенденции, которую нельзя обозначить иначе, как антирусскую, ибо — нравится это кому-то или нет — Россия есть центр коммунизма. Три человека, обменивавшиеся с Гитлером дружескими рукопожатиями, стоявшие рядом с ним на трибунах, когда он принимал парады армии и СС, сегодня, спустя всего лишь семнадцать месяцев после окончания войны, признаны невиновными.

Политика — наука намека, а тут и дураку понятно: финансист, пропагандист и высший правительственный чиновник, призвавший на борьбу с большевизмом более сильного, угодны сегодняшнему дню и отнюдь не являются преступниками. Как и преемник Адольфа Гитлера, которому фюрер передал власть, — гросс-адмирал Денниц; и этому сохранили жизнь.

Армия и имперское правительство так же оправданы, преступными организациями не признаны…

Какой уж тут намек? Позиция…

Штирлиц набрал номер телефона Роумэна и спросил его:

— Ну, как?

— Ликуете? — усмехнулся тот. — Приезжайте во «Флориду», будем ликовать вместе, я там буду через полчаса…

Во «Флориде» он угостил Штирлица кофе, поинтересовался, как идут дела, что Кемп, где Джекобс, ответы слушал рассеянно, поглядывая по сторонам, словно все время ждал кого-то, о приговоре не говорил, словно бы это его не интересовало, потом неожиданно спросил:

— А что такое фашизм, Брунн?

— Как отвечать на ваш вопрос? Серьезно? Или повеселить?

Роумэн глубоко затянулся и, не отводя от лица Штирлица тяжелого взгляда, ответил:

— А это как можется. Хотите серьезно — валяйте серьезно, а решили повеселить — веселите. Только не до того, чтобы я умер от смеха. Вы же знаете, как я умею смеяться… Сердце — пык, я — в могилку, а что вам без меня тут делать, а?!

— Это верно. Без вас мне будет худо.

— Только перед тем как вы начнете отвечать, я вам помогу. Вы тогда поймете лучше, чего я от вас хочу. Для этого я вам расскажу, как меня пытали, когда я попал в ваши руки.

— Попади вы в мои руки, я бы вас не пытал. Я вообще никого не пытал.

— Оттого, что исповедуете гуманизм?

— «Среди рабов нельзя быть свободным…», — вещал один подонок. Не в этом дело. Мое подразделение не занималось пытками. Нам было вменено в обязанность думать.

— Но ведь вы делились своими мыслями с палачами?

— Лично я старался делиться с ними далеко не всеми моими мыслями, — усмехнувшись чему-то, ответил Штирлиц.

— Молодец, — сказал Роумэн, — это хорошо. Едем отсюда, сядем в другом месте, там и поболтаем.

В машине он молчал, не сказал ни слова, только курил одну сигарету за другой.

Они зашли в «Каса де Андалусия», неподалеку от Пласа-Майор, в самом древнем районе Мадрида; стены были, как и повсюду в Испании, беленые, словно на Украине; на этих беленых стенах хорошо читались бело-голубые изразцы с типично андалусийскими выражениями: «Зубы важнее родственников», «То, что должен отдать племянникам, съешь с хлебом и запей вином!», «Вино — сила, вода — ревматизм», «Кто много пьет, тот поздно платит».

Роумэн заказал вина; оно было таким красным, что в грубых стаканах казалось совершенно черным, пахло зноем и затаенной темнотою бодег.[51] Народа было мало, время обеда кончилось, все разошлись по домам, спать до пяти часов, проснутся, с шести до восьми посидят в своих бюро, конец работе, все равно платят ерунду, настоящие деньги можно сделать на контакте с нужными людьми, здесь или в «Каса Галисия», или в «Эль Бодегоне», где собираются немцы, в «Ритце», куда стали наведываться американские торговцы; падки до фламенко, корриды, ловли форели; тут с ними и налаживай контакт, на государство надежды плохи, только бы урвать, выгоды не дождешься.

Роумэн сделал еще один глоток, снова закурил, продирижировал спичкой перед лицом Штирлица, дождался, пока она потухла, бросил ее в большую пепельницу и сказал: