Экспансия – I

Сенатор Никсон. — Вы запросили право на американское гражданство?

Фишер. — Да.

Никсон. — Могу ли я считать, что, несмотря на выход из компартии, вы по-прежнему симпатизируете марксизму, поскольку очень хорошо информированы о том, что происходит в их рядах, в частности с вашим братом.

Фишер. — Сейчас мы видим угрозу сталинской империи всему миру. Я должна быть информированной, чтобы вести борьбу против большевистского терроризма.

Председатель. — Нам надо поскорее заканчивать это дело, потому что в Сенате предстоит голосование по важному вопросу и нам необходимо быть там…

Сенатор Вайль. — Миссис Фишер, вы сказали, что у вас есть младший брат, какой-то композитор. Он по-прежнему живет в Штатах?

Фишер. — Да.

Сенатор Вайль. — Ваши братья поддерживали контакт во Франции? Здесь они тоже контактируют?

Фишер. — Да.

Сенатор Вайль. — Каковы ваши отношения с композитором… С вашим младшим братом?

Фишер. — Такие же, как со старшим.

Сенатор Вайль. — Следовательно, вы прервали отношения с Гансом Эйслером по тем же причинам, что и с Герхардтом?

Фишер. — Да.

Сенатор Вайль. — Ваш брат-композитор тоже коммунист?

Фишер. — В философском смысле — бесспорно.

Сенатор Никсон. — Он близок с Герхардтом Эйслером?

Фишер. — Да.

Сенатор Боннер. — Поскольку вам хорошо известна активность коммунистов, ответьте: как много Коминтерн направил своих людей из Москвы в Соединенные Штаты?

Фишер. — Несколько тысяч.

Штирлиц аккуратно отодвинул от себя широкий телетайпный лист, поднял голову; Роумэн сидел напротив, вытянув ноги; нижняя челюсть выпячена, словно у него случился волчий закус; волосы растрепаны, воротник рубашки расстегнут, галстук приспущен.

— А вы чего разволновались? — спросил Штирлиц. — Вы уже знали обо всем этом, когда требовали моей консультации по фашизму?

— Сейчас снова врежу, — пообещал Роумэн. — И это будет плохо.

— Эта Фишер напоминает мне Ван дер Люббе, — заметил Штирлиц.

— Сука.

— Почему? Отрабатывает свое американское гражданство. Она же запросила гражданство… Его надо заработать… Ей написали сценарий, она его толково выучила… Дамочку в свое время куда-то не избрали, обиделась… Но сюжет действительно шекспировский: так топить братьев… Нет ничего опаснее истерической климактерички, честное слово… Никто так не поддается режиссуре, как женщины…

— Кто обидел дамочку? — спросил Роумэн.

— Вы что, не слыхали о ней раньше?

— Нет.

— Она хотела повалить Эрнста Тельмана, лидера германских коммунистов. С ультралевых позиций. Не вышло. Тогда она закусила удила, ведь очень хочется быть первой… Между прочим, совсем недалеко от Муссолини, от этого левого социалиста… Не находите?

— Я очень люблю Ганса…

— Какого?

— Эйслера.

Штирлиц осторожно кашлянул, не поднимая глаз на Роумэна, спросил:

— Знаете его музыку?

— Я ни черта не понимаю в музыке. Я люблю его, как человека. Он замечательный парень. Очень добрый, мягкий… Террорист… Ну, сука, а?! И какую она перла ахинею: «Его посадили в лагерь не за антинацистскую, а за коммунистическую деятельность». Ведь это одно и то же!

— Слушайте, Пол… Только не бейте меня в лоб, ладно…

— Ну…

— Только пообещайте не бить. А то я отвечу. Пепельницей по голове. Я это умею, честное слово. Обещаете?

— Обещаю.

— Кто еще знает о том, что вы дружили с Эйслером?

— А вам какое дело?

— Никакого… Не связана ли… Не связаны ли близкие вам люди с делом, начавшимся в Вашингтоне…

— Думай, что говоришь, нацистская гадина.

— Я думаю, что говорю, чиновник, выполняющий задания твоих гитлеров, — Штирлиц кивнул на телетайп. — Или ты считаешь, что вся эта гнусь — венец демократии?

— Повтори, что ты сказал.

— Что ты служишь новым ги…

— Я не об этом… Почему ты связываешь женщину, которая… Почему ты посмел назвать ее агентом Кемпа? Почему ты, тварь, которая воспитана в вонючем рейхе, где никто и никому не верил, смеешь мазать фишеровским дерьмом женщину, которую не знаешь?!

— Опусти руку! Опусти… Вот так… Теперь я тебе отвечу…

И Штирлиц рассказал ему о том, что случилось в Прадо, — в самых мельчайших подробностях.

После долгой паузы Роумэн хотел было сказать Штирлицу, что, поскольку он всего боится, повсюду ему видятся агенты секретной полиции, которые должны отловить его и выдать «Интерполу» как наймита, выполнявшего черные дела по приказу своих шефов, а может, и без приказа, по собственной инициативе, ему, видимо, просто показалось, что Кемп что-то шептал Кристе в музее, но Роумэн не сказал ему этого, и не только потому, что усомнился в правоте такого рода допуска, но потому, что явственно и зримо увидал аккуратные, чуть заваленные влево строки письма Грегори, в котором тот поздравлял его с Кристой и отмечал, что бог прямо-таки выполнил его заказ, познакомив именно с такой девушкой, про которую он. Пол, писал ему в одной из корреспонденций: «голубоглазая», «в веснушках», «с которой можно не только заниматься любовью, но и говорить перед сном о всяких разностях нашей жизни».