Экспансия — II

— Я представляю национал-социалистов... Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры?

— Слушают тех, кто что-то может, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу... Как вас зовут?

— Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне «Шнайдер». Или как хотите, не важно... Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать...

— Я у него трубы ремонтировал... Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал... Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе положили множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал... Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью... А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель... Хотя нет, он не наш, он монархист... Вас же интересуют наши... Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры... Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж... Яблоко от яблони недалеко падает...

— Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения?

— Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете?

— В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? — Штирлиц знал, как говорить с ветеранами; пусть он исключен, все равно коричневый, «идеалист», такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: «Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно»; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!

— Арестовали его, значит, в сорок втором... Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял — растворился... Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают... Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили...

— Кто вам сказал об этом?

— Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает...

— Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность наших?

— Хорошую жизнь любит... Я его на этом...

— Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его взяли, когда решили открыть пивную?

Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:

— Он уже признался?

Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена коллег, которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они — доверительно — представляли бывшие корпорации «Мессершмитт», «Дорнье», «Опель» и «Клекнер». Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото — основа основ любого дела — хранилось в швейцарских банках. Подставные лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства.

Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами.

— О чем они говорили, я не знаю, — потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр. — Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите.

— Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса? — спросил Штирлиц. — Он работает у вас, живет на калле Санта Анна...

— Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю... Профессор Танк однажды назвал его «герр Виккерс», но это было только один раз... «Роумэн зацепил звено, — удовлетворенно подумал Штирлиц, — его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы — „герр Виккерс“ — это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой „Лопес“, не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: „3драсьте, я ваша тетя!“»

В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну — по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив «лейку» (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: «от любящего дяди» (это был Рольф Ритнер, палач из университета), «дружески, на память» («банкир» Нибель), «от верного тебе брата» (профессор Гунман).

...Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля:

— Он приезжает за деньгами...

Роумэн (Нью-Йорк, декабрь сорок шестого)