Экспансия — II

— Нет.

— Намерена продолжать возиться с цифрами?

— Да, — ответила она, оторвавшись на мгновение от его груди.

— Я против.

— Тогда поменяю. На кого?

— На врача-кардиолога.

— Хорошо.

— А я уволюсь со своей паршивой службы и сделаюсь твоим менеджером.

— Наладишь рекламу?

— Еще какую!

— Как это будет звучать?

— Пока не знаю. Это очень трудно выразить, не подумав... Данте Алигьери долго ломал голову, прежде чем сделал свою работу.

— Тебе не кажется, что он очень скучный?

— Каждый возраст рождает свое качество интереса, человечек... В литературе, бизнесе, любви, религии. В двадцать лет я не мог его читать, засыпал над страницей..

— А я просила папочку рассказывать про этого самого Данте. Он умел самые скучные вещи рассказывать невероятно интересно... Ему самому было интересно, знаешь... Он был как большой ребенок — так увлекался всем, так влюблялся бог знает в кого...

— А мама?

— О, мамочка его обожала... И потом она знала, что он великий ученый, поэтому прощала ему все... Нет, я сказала неверно, она просто на все то не обращала внимания, это же не главное, это нижний этаж, а художники и поэты всегда живут в мансардах... то есть наверху... Им верх важнее, чем низ... Знаешь, как папа привил мне любовь к математике?

— Откуда же мне знать?

— Да, действительно...

— Расскажи.

— У тебя прошло сердце?

— Совершенно.

— Я тоже так думаю... Оно не молотит...

— Расскажи...

— Папа прекрасно изображал сказки... Он больше всего в литературе любил сказки... Когда он прочитал вашего писателя... Как же его... А, вспомнила, Хемингуэй... Вы странные люди, пишете «Хемингвай», а читаете «Хемингуэй»... Вы, наверное, очень хитрые и скрытные... Как японцы... Те вообще себя закодировали в иероглифах... Так вот, когда папа прочитал «Фиесту», он сказал: «Это — сказочная книга». А он так лишь про Ибсена говорил, Чапека, Рабле и Шекспира... «Сказочные книги»... Да... Ну вот, он и начал путать меня с гусями, на которых летал Нильс, чтобы научить решать простейшие задачи... Я забыла, как он меня путал, втягивая в игру...

— Родишь ребенка — вспомнишь.

«Ох, как же она замерла, — подумал он, — бедная девочка, каждое мое слово она просчитывает сейчас, она все время хочет мне сказать что-то и не решается, а я не должен помогать ей, это как подсматривать... А показывать свое всезнание — рискованно, да и есть ли оно? Обыкновенный навык работы, профессия. Дураку ясно, что просто так ее ко мне не привезли: со мной торговали ею, с нею — мной. Чего они требовали от нее?» И вдруг он услышал в себе вопрос, которого не имел права слышать: «Ты убежден, что требовали? А если вся операция рассчитана именно таким образом?»

— Закури-ка мне еще раз, а? — попросил он.

— О чем ты сейчас подумал? Ты подумал о чем-то дурном, да?

— Да.

— Скажи мне, о чем. Ну, пожалуйста, скажи мне! Я думала тоже о дурном, скажи мне, прошу тебя!

— Скажу. Только мы сейчас с тобой оденемся и поедем в город, все равно не уснем после сегодняшнего.

— Вчерашнего. Сегодня уже завтра, милый. Три часа, люди спят.

— Это в Норвегии люди спят. Или в Штатах. Колбасники в Мюнхене тоже спят. А испанцы только-только начинают гулять. Одевайся. Едем.

— Куда?

— Увидишь.

Свернув от Пуэрто-дель-Соль направо, они проехали по маленьким улочкам до Пласа Майор, бросили машину на площади, окруженной коричневыми декорациями средневековых домов, спустились на улицу (улочку — так точнее) Чучиньерос; задержавшись на миг возле скульптурного креста в языках металлического пламени, Роумэн спросил:

— Знаешь, что это?

Криста покачала головой.

— Это памятник ста пятидесяти тысячам евреев, которых здесь сожгли инквизиторы.

— А говорят, что у Гитлера не было учителей.

Он кивнул:

— Знаешь, что такое Чучиньерос?

— Нет.

Улица названа в честь ложечников и вилочников; всего триста лет назад она была за городом, можешь себе представить? Здесь хорошие ресторанчики, мы с тобой пойдем в «Каса Ботин», самый древний в городе — четверть тысячелетия...

— Зачем? Ты не хотел быть дома? Думаешь, нас с тобой подслушивают, и не надо говорить в твоей квартире?

— В нашей квартире. Говори, что хочешь. Постарайся забыть, что было.

— Нет, этого я никогда не смогу забыть.

— Забудешь. Обещаю тебе. Идем.

В маленьком ресторанчике веселье шло вовсю, хотя был уже четвертый час, — табачный дым, музыка, громкий смех. Испанцы разбиваются в ресторанах на громкие столы — каждый совершенно автономен, живет своей жизнью, не обращая внимания на то, что происходит рядом: мой стол — мой мир, все остальное не касается меня, пусть живут, как хотят.

Хозяин сокрушенно покачал головой, поздоровавшись с Роумэном:

— Надо было б заранее позвонить, сеньор. Очень трудно с местами. Если не обидитесь, я вынесу вам столик из кладовки... Он, конечно, не дубовый, придется накрыть скатертью...

— Да хоть бумагой, — ответил Роумэн. — Моя жена и я хотим попрощаться с Мадридом.

— Сеньор покидает Испанию?