Экспансия – II

– Потому что палачам никогда нельзя показывать, кого ты любишь. Они обязательно этим воспользуются, будут жать именно на это, выкручивать руки, сулить, доказывать, унижать... Я знаю, я испытала это на себе, потому что просила за па...

– Я знаю.

– Я понимаю, что знаешь. Но ты дослушай меня все-таки. Я не скрывала своей любви к нему. Более того, я объясняла им, за что я люблю... любила папочку... Я пыталась рассказать им, какой он умный, честный, красивый, как он добр к людям... Понимаешь? Я рассказала им такое, что они смогли использовать в тюрьме – против папы. Они пугали его, что я тоже арестована... Иначе откуда бы они узнали такое о нем?

– Ты рассказывала об этом Гаузнеру?

– Ему тоже. Ты ведь теперь, наверное, знаешь имена всех, кому я рассказывала про папу...

– Да.

– Ох, как хорошо, что ты так ответил, милый...

– А как бы я мог ответить иначе?

– Ты мог солгать.

Он покачал головой:

– Ложь укорачивает жизнь.

– Когда как.

– Ты имеешь в виду «ложь во спасение»?

– И это тоже.

– Может быть. Только я всегда стараюсь говорить правду.

– Даже когда говоришь со своими агентами?

– Да, – он усмехнулся. – Им-то как раз довольно трудно врать, они здесь очень высокие люди, могут меня перепроверить... А что касается Гаузнера... Ты слышала три хлопка?

– Какие?

– Когда ты стояла на балконе?

– Да. Я подумала, что вы обмываете сделку... Гаузнер очень любит обмывать договор... Обязательно открывает бутылку шампанского...

– Больше не откроет.

– Откроет.

– Нет, – Роумэн покачал головой, – больше не откроет. Это было не шампанское, человечек. Это были выстрелы из пистолета с бесшумной насадкой, из которого Гаузнера пристрелили... Так что живи спокойно.

– Хорошая новость... Жаль, что этого не сделала я... Но ведь репетировал со мной другой человек.

– Пеле?

– Нет.

– Кемп?

– Нет, другой. Я не встречала его раньше.

– По фото узнаешь?

– Конечно... Но ты дослушай меня. Ладно?

– Конечно, – ответил он, чувствуя, как сердце снова заколотилось, словно заячий хвост, и колышаще зашумело в висках.

– Так вот, он репетировал со мною нашу встречу... Каждый мой жест и слово... Торговал он при этом твоей жизнью... Он не поверил, что ты просто хороший партнер в постели... Они мне рассказали, что тебя пытали и ты перестал быть мужчиной... Я ответила, что мне как женщине лучше знать, мужчина ты или нет... Но это все пустое, милый... Я подписала обязательство работать против тебя.

– Я предполагал это.

– А почему не спросил?

– Потому что я знал, что ты непременно расскажешь мне об этом.

– Я сама не знала, расскажу ли я тебе. Вот. Ну и рассказала.

– Спасибо, человечек. Мне стало сейчас так легко и счастливо на душе, так спокойно на сердце...

– И от этого оно у тебя так молотит? И поэтому ты стал белым, да?

– Сейчас это пройдет... Минут через пять... Я побелел, когда понял, что ты хочешь мне сказать то, о чем очень трудно говорить, прямо-таки невозможно... Но и мне придется сделать это в Вашингтоне... Я тоже подписал обязательство работать на них. Когда понял, что они действительно убьют тебя... У них ведь не было иного выхода...

– Значит, я не должна была тебе ничего говорить.

– Почему?

– Потому что ты будешь обязан сказать в Вашингтоне и про меня. И тогда я перестану быть твоей... женой... Если, конечно, ты продолжаешь еще хотеть этого... Я стану перевербованным агентом... Ты ведь не вправе, сказав им про себя, утаить обо мне?

...В девять утра Роумэн отправил в Вашингтон шифротелеграмму Макайру с просьбой разрешить ему текущий отпуск в Штатах, чтобы жениться на родине. «Если люди Гаузнера действительно читают наш код, то пусть прочтут и это сообщение. Они не могут не проявить себя, если так. Очень хорошо. Рядом с Кристой сидит мой помощник Джонсон, надежен, как булыжник. А я теперь готов к встрече. Они проявят себя в течение ближайших двух дней».

Однако ответ от Макайра пришел через пять часов: «Поздравляю от всего сердца, можете считать себя в отпуске с сегодняшнего дня, сердечно ваш».

Дома Джонсон сообщил, что звонков не было, вообще ничего подозрительного; команда, наблюдавшая за улицей, тоже не обратила внимания ни на одну машину или пешехода; все как всегда, только один раз проехал полковник Эронимо, но ведь он наш друг.